В большом чуждом мире

— Знаешь, Росендо, сын мой вернулся. Отслужил два года. Кто его знает, что он начальнику сказал, но тот пустил его в будний день ко мне. Хороший он, сильный такой, на рукаве нашивки — сержант, значит. Настоящий мужчина. Будет работать в кузнице, может, и вывезет дело. Мать его, бедная, хоть порадуется… Ой, сын вернулся, вот счастье привалило — вернулся сын!

К Росендо в воскресенье никого не пустили. Общинники пришли зря, не добились ничего. Но наступило новое воскресенье. Он робко ждал с утра, и после полудня гостям разрешили повидать его.

Старик обнял Хуаначу, внука, Аврама, Никасио, Клементе Яку, Гойо Ауку, Адриана Сантоса. Хоть часть его любимой общины была с ним, глядела на него, говорила с ним, дарила незатейливые подарки.

Клементе рассказал обо всем, что было на совете. О нападении на Умай и смерти двух надсмотрщиков толком ничего не знали. Ходили слухи, что жандармы готовят расправу с Дикарем.

Хуанача говорила о делах менее серьезных — о том, что им всем пришлось очень рано встать, чтобы прийти ко времени, и о том, что на всех лошадей не хватило, многие явятся на другой неделе, и еще о том, что… Росендо, взволнованный словами нового алькальда, плохо слушал ее, но высокий, веселый, звонкий голос радовал его, как те мелодии, что уносят нас в милое прошлое.

Все сели в кружок, и Росендо принялся играть с внуком. Он был самый младший, но уже ходил и говорил «папа». Корреа Сабала рассказал общинникам о допросе, и они воспрянули духом, хотя Росендо ни на что не надеялся. Тут подошли кузнец с сыном.

— Хорош, а? — сказал Хасинто. — Я ему велел прийти в форме. Поздоровайся, Энрике… Что ж ты, друзей забыл?

— Как можно! Не вставайте, дон Росендо!

Они пожали друг другу руки, и отец увел сына, гордясь и важностью его, и статью, и тем, как он носит серозеленую форму с двумя красными нашивками на рукаве.

Два часа пролетели быстро. Росендо сказал Клементе:

— Не давайте им повода силой разрушить общину.

Когда гости уходили, Росендо заметил, что к одному

индейцу никто не пришел, никто не пожалел его, никто ничего не принес, и он сидит на земле, прикрывая рваным пончо тощее тело от холода и от чужих глаз.

— Иди-ка сюда, — сказал он, — поешь.

Индеец жадно накинулся на принесенные общиной яства. Росендо тоже их отведал, а бедняга индеец просто вылизал все миски. Потом охранник запер всех по камерам. Несмотря на хлопоты Сабалы, Росендо все еще сидел в одиночке. Время снова потянулось, как прежде, а может — и медленней.

В городе с минуты на минуту ожидали дона Альваро Аменабара со всем семейством. Заключенным рассказал об этом охранник.

— Приехал, старый петух, со своим выводком. Хвастался, что Дикаря прикончит, а сам сюда сбежал. Говорят, пробирался окольными путями. Наверное, будет просить, чтоб нас на Дикаря послали…

Но помещик прежде всего попросил арестовать Пьеролиста. Узнав о песне, сочиненной ему назло, он посмеялся, но тут же заметил супрефекту:

— За это бы надо в тюрьму…

— На сколько дней, сеньор?

— Это уж как знаете…

Несчастный поэт угодил в соседнюю с Росендо одиночку, но так орал и требовал свободы, что его перевели в общую камеру. Заключенные встретили его восторженно, и вскоре он запел на мотив уайно недозволенные стишки:

Есть у нас один помещик,
и дороден и богат,
только вот в чем незадача:
слишком малый трусоват.

— Браво!

— Вот молодец! — кричали заключенные.

Трусоват-то он не в меру,
но зато в обход закона
он любого превращает
в подневольного пеона.

— Еще того лучше!

— Давай, давай, хоть поразвлечемся…

Эти умерли от жажды,
тот скончался от чесотки,
но сыграет в ящик каждый
от общественной похлебки.

— Здорово!

— Ура Пьеролисту! Ура!

Они кричали и хлопали. И тогда охранник заорал:

— Эй, вы, заткнитесь. Здесь приличная тюрьма, а не скотный двор!

Они замолчали, и поэт, как всегда, возгласил:

— Да здравствует Пьерола!

Как-то его спросили, почему он так кричит, и он просто ответил:

— Потому что мне так нравится.

Быть может, он и не знал ничего о прославленном президенте.

На другой день, на прогулке, Росендо с ним познакомился. Поэт — невысокий, тощий, с красными глазками и жидкой бороденкой — почтительно приветствовал его и тут же выразил возмущение своим незаконным арестом. На воле он пел по кабакам, писал стихи на открытках и выкликал цены на городских аукционах. Голос, славивший Пьеролу, возвещал что есть силы: «Продаются бык и ко-ро-о-ва! Восемьдесят со-о-лей!.. Кто бо-ль-ше? Пусть выйде-ет!» — хотя покупатели обычно сидели в небольшом помещении. Кроме того, Пьеролист был королем гонимых поэтов, он восемьдесят четыре раза попадал в тюрьму, знал ее вдоль и поперек и пользовался большой популярностью среди охранников. Не успел он погреться на солнышке, пошуметь и пошутить, как явился охранник с открыткой, на которой по зеленому небу летела голубка с письмом в клюве.