В большом чуждом мире

Люди чаще выходили из каменных хижин, спускались по склонам и даже бродили по топкой равнине. Конечно, жизнь тут была совсем другая, суровая, словно утесы, но радостно было сознавать себя не слабее ее. Горожанин гордится тем, что ему по плечу разные проблемы, крестьянин же тем, что он своею силой побеждает препятствия, которые ставит ему природа. Паула с Касьяной не боялись высоты. Они выросли в неприютной пуне, и здесь им было привычно. Прежде их пугали побои, сейчас — выход из общины. Паула надеялась, что Доротео снова вернется, а Касьяна, увидев в ту ночь Дикаря во главе банды, поняла, что он рожден командовать и к земле не вернется. И обе они печально глядели на далекие горы и беспокоились о своих мужьях.

Однажды под вечер по горам и склонам прокатились звуки выстрелов. Шли они издалека. Вся община вышла из домов и стала глядеть вверх. Ветер все чаще доносил пальбу и грохот, битва приближалась. Жена Херонимо плакала, жена Кондоруми полезла куда-то по склону, Паула с Касьяной скорбно молчали, как привыкли молчать с детства. Впервые общинников растревожила дальняя битва, которую, наверное, вел Дикарь. Прежде он вносил в их жизнь романтическую ноту: о нападении на Умай они узнали, когда все уже кончилось, а смерть Мардокео и Однорукого забылась в бедах тех дней. Но сейчас трое общинников были вместе с бандой, и пулемет, скосивший доброго Мардокео, снова прочесывал горы. Потом, словно умчавшаяся буря, грохот утих, вскоре разразился опять и наконец угас в молчании ночи. Нелегкой была эта ночь для женщин, они не спали, прильнув ухом к плотной стене тьмы, но слышали один лишь вой ветра. Рассвет, как всегда, был сумрачный, а когда туман рассеялся, на тропках никого не было видно. К полудню вновь загремели выстрелы, но глуше и реже. Сомнений не оставалось: жандармы преследовали разбитую банду. А ночью, в самый темный час, снова дробно и яростно застрочил пулемет. Младенец во чреве Касьяны задвигался, словно предвкушая борьбу.

Два дня ничего не было слышно, а на третий по склону Вершины спустился путник — не по тропам, прямо по склону, через пампу, никуда не сворачивая и лишь обходя скалы. Касьяна сказала сестре:

— Это Валенсио, больше некому… Он всегда идет, не разбирая дороги.

Она кликнула жен Херонимо и Кондоруми, и все три семьи с детьми принялись ждать. К ним подходили и другие общинники, узнать, в чем дело, а прочие выглядывали на шум из дверей. Человек дошел до залитой пампы и без колебаний ступил в воду. Она была ему то до щиколоток, то до пояса. Ненадолго остановившись у зарослей тростника, он вырвал сразу целый пучок, подбросил в воздух и пошел дальше, похлопав на ходу пасшуюся тут корову. Он был так спокоен и благодушен в эту тревожную минуту, что жена Херонимо закричала:

— Да скорей ты!.. Ско-орей!..

Валенсио поднял голову, увидел народ и пошел быстрее. По воде расходились круги. Склон он одолел в несколько прыжков, и сестры кинулись к нему.

Он явно удивился их волнению, не сказал ничего и оглядел стоявших у дверей общинников, не понимая, с чего они так всполошились. Сестры обняли его с обеих сторон. На одном плече у него висело ружье, на другом — котомка.

— Живы? — крикнула жена Кондоруми, имея в виду общинников.

— Да не все, — отвечал Валенсио, прямо глядя на нее большими серыми глазами из-под полей рваной шляпы.

— Кто убит? — закричали разом родичи ушедших.

— Да много кто…

Касьяна знала его лучше и спросила как надо:

— Дикарь?

— Жив.

— Доротео?

— Живой.

— Херонимо?

— Живой, в ногу ранен.

— Элой Кондоруми?

— И он живой…

Народ поуспокоился,

— Так кто же погиб?

— И наши и надсмотрщики есть…

Те, кто слушал разговор с самого начала, рассмеялись.

— Какая у него рана? — спросила жена Херонимо.

— Ничего, хромой останется…

Сестры провели брата сквозь толпу к хижине, а за ними шли жены Херонимо и Кондоруми. Валенсио поставил ружье в угол, пошарил в котомке и вынул голубой узелок.

— Кто тут жена Кондоруми? — Она протянула руку, и он вручил ей посылку, прибавив: — Вот, на расходы.

— Какие расходы?

— Да такие.

С теми же словами он вручил красный узелок жене Херонимо, а котомку — своим сестрам.

— А что там у вас было?

— Дрались мы с надсмотрщиками и жандармами…

Ему дали большую миску картошки и немного коки, и он принялся неторопливо есть, взглядывая на приникших к дверям любопытных. Управившись с угощением, он лег прямо на пол, к большому удивлению всех, и вскоре заснул. По-видимому, спал он впрок, ибо ночь еще не наступила. Наконец общинники разошлись, и сестры заглянули в котомку. Там были тонкие платки и другие шелковые вещи, а главное — деньги, много золотых фунтов и серебряных солей. Они все спрятали в угол, под перевернутым корытом, а поздно вечером позвали Клементе Яку и поговорили с ним. Меж тем Валенсио и не думал просыпаться. Клементе сказал, что Доротео должен общине тридцать солей. Паула вынула пригоршню серебра, и алькальд, лучше ее разбиравшийся в счете, взял тридцать монет и еще пятьдесят «на защиту дорогого нашего Росендо», как выразились сестры.