В большом чуждом мире

И Калисто очутился в длинной, узкой комнате. От пола до потолка шли нары. На одних спали люди, другие были кое-как застланы, третьи так и стояли пустыми. Он не знал, что ему делать, пока откуда-то из-под потолка не послышался смех, и какой-то человек слез к нему по железным ступенькам.

— Не спится, — сказал он. — Ты кем, откатчиком?..

— Наверное…

— Ну, залезай на полку, где нет белья. Не сюда, тут спал бедняга Кавас, он вчера умер, кровью и гноем исхаркался. А, печи проклятые! Тут хлоркой побрызгали, но все ж не ложись, опасно. Вон там — ничего, можно, разве что Руфас покойный явится. Наш Рикардо-зверюга говорит, это бывает…

Калисто подумал, что не стоило бы с первого раза поминать столько покойников, но голос у его собеседника был приветливый и незлобивый. Он забрался не слишком высоко (собеседник слез чуть ли не из-под крыши), вынул из котомки два пончо, одеяло и постелил себе постель. Сам он тоже был в пончо и надеялся, что не замерзнет, да и посреди барака стояла угольная печка. Новый его знакомый, отрекомендовавшийся Альберто, был одет не по-деревенски и оказался весьма словоохотливым.

— Неделя как поставили, — сказал он про печку. — Обольщают нас. Раньше уголь шел в печи да на гринго, а сейчас вот на нас не пожалели, только ничего из этого не выйдет.

— Что не выйдет?

— Все равно забастуем. Завтра и начнем.

— А что такое «забастуем»?

— Не будем работать, пока наших требований не выполнят.

Калисто управился с постелью и собирался спросить, что такое требования, когда сверху закричали:

— Спать не даете, попугаи!

Альберто спать не хотел, и они вышли на воздух. Уже стемнело, но улицы освещал ровный свет. Калисто узнал, что это за свет, и еще многое другое. За домами высилась бело-красная плавильня, из трубы ее валил дым. Приятели прошли мимо окон, за которыми кто-то гнусаво пел, и Альберто объяснил, что это граммофон. Калисто вздумалось было зайти, но Альберто сказал:

— Тут девки. Хочешь сразу сифон подцепить?

Опять новое слово! Альберто смеялся и долго объяснял, что к чему.

— И я такой был, а сейчас вот все мерзости знаю, и газу до черта наглотался, образованный стал.

Подальше плясали и пели под гитару.

Ах, зачем глаза твои большие
не сулят ни ласки, ни добра?
У меня ведь прийски золотые
и в придачу жила серебра.

— Заучи, дома споешь. Вот какие у нас шахтерские песни.

Золотые слитки не нужны мне
и от серебра какой мне прок,
если сердца твоего, любимая,
я никак завоевать не мог.

Время было позднее, и бывалый Альберто предложил пойти к «Принцу». Приятели вошли в большую залу, уставленную темными деревянными столами, за которыми пили, ели и разговаривали люди. Калисто застеснялся своих грубых сандалий и деревенских штанов, но Альберто его подбодрил:

— Иди, не бойся, никто ничего не скажет! — взял за руку и повел в самый угол. Народ ему не удивлялся, и Калисто осмелел. Альберто заказал выпивку и вынул пачку сигарет.

Стены здесь были грязные, столы — изрезанные ножом и заляпанные жиром. Люди непрестанно входили и выходили, пили, беседовали. Дым тут стоял такой, что с непривычки не продохнешь.

Вдруг появился человек, на вид очень старый, и все закричали:

— Дон Шеке! Дон Шеке!

За ним вошли два каких-то сеньора. Они сели недалеко от Калисто и заказали выпивку.

— Это дон Шеке, — объяснил Альберто, — а с ним газетчики. Они тут со вчерашнего дня из-за нашей забастовки. У нас всего два старика, он и еще один. Дон Шеке — нищий, он попрошайничает…

— Хорошая виска, — сказал, причмокнув, старик. — Да, сеньоры, я самый и есть Эшекиэль Ургойтиа, а в этом краю меня прозвали дон Шеке… Назовут, и пристанет, как американская жвачка! Вы люди новые и мало чего знаете, да и кто теперь знает, — нас, стариков, только двое осталось! Я вот еще хожу, а Баррено, здоровый был человек, совсем от ревматизма никуда. Если кого рудник живого выблюет — чаще-то он заглатывает, — так вот, если кого выблюет, прежде всю грудь кашлем отобьет: кха-кха… Поганый кашель. Наглотался дряни, никак не отхаркаешь»

Глаза у старика были мутные, борода ржаво-свинцовая, желтую старую кожу будто изъела кислота, а редкие, нечесаные волосы падали длинными прядями на грязную шею. Засаленное черное пончо висело на тощем теле, и весь он был забитый и затравленный. Калисто припомнил ясный взор и мирный вид стариков из общины и стал понимать, как разнятся здешняя и тамошняя жизнь. Однако долго размышлять ему не пришлось: старик выпил рюмочку и, подстрекаемый репортерами, повел свой рассказ: