В большом чуждом мире

— Ну, все это прекрасно, дон Шеке, — сказал один из газетчиков, — но нас больше интересует то, что происходит сейчас. Расскажите-ка нам о забастовках…

— Ох, друзья, навидался я этих забастовок! Пришлось мне как-то съездить далеко, в Серро-де-Паско, и видел я там удивительную забастовку. На одном руднике просто кишели гринго — может, и сейчас их полно, а хозяйкой была миллионерша по фамилии Салиросас. Сама она жила в Лиме и вечно ходила по церквам. И вот, поверите ли, решила она поставить в руднике статую пресвятой девы. Привезли ее в поезде, переправили. Ничего не скажешь, красивая была статуя. А ребята, известно, женщин в рудник не пускают, примета есть, вот они и пресвятую деву не пустили. Хозяйка объясняет, что это все же не женщина, а они говорят — нет, женщина, и объявили забастовку. Спасибо, инженеры поставили алтарь у самого входа. Ничего забастовочка? Тамошние ребята куда суеверней наших, северных, хоть и мы тут хороши. Они верят в Муки, такого калеку-карлика, который убивает собак и спящих рудокопов. На самом-то деле это газ по низу стелется, и если ты ляжешь — задохнешься, а собака и без того низенькая. Я стал над ними смеяться, так они меня чуть не побили. Ну, сказал я, из-за какого-то карлика и драться не стоит, и вернулся к себе на север. Да, вам про забастовки рассказать… Я их видел штук двадцать, и редко когда рабочих не разбивали вчистую. Тут у нас прежде хозяева были здешние, а потом пришли эти Гофри, они вроде бы тоже из здешних, а люди говорили, они славяне, это уж я не знаю что. Потом еще был один наш, большой гад, потом компания какая-то, итальянцы и наши, и вот теперь — янки. Они тут понатыкали машин, и система у них своя, работа пошла лучше, а нам, рудокопам, еще хуже стало. Раньше рудокоп другой был, куда свободней. А теперь он в стаде, будто скот, и выгоды ему нет, все подорожало. Забастовка, да… Что ж, дело неплохое. Только гринго-то все равно сидят в своих домах, — вон в каких красивых, свету сколько! — и никогда им не узнать, как бедняку худо. Я и сам бастовал, даже главным был. Мы долго держались, дней двадцать — тридцать… У них-то деньги, а мы голодаем. Так и кончилась забастовка, да еще спасибо — войска не пришли, не постреляли людей…

Последние его слова заглушил громкий шопот: «Алемпарте!», «Вон идет!», «Он заступает в двенадцать». И в залу вошли какие-то люди в кожаных куртках.

— Первый — Алемпарте, — сказал Альберто, — генеральный секретарь здешнего профсоюза.

Алемпарте — молодой, но уже грузный — снял шляпу, обнажив стриженую голову, и сел со своими спутниками к столику. Народ заволновался. Одни подходили к нему, другие кричали: «Привет, Алемпарте!» Беседы и игры прекратились.

— Как дела? — спросил кто-то.

Алемпарте отложил бутерброд с мясом и сказал:

— Мы дали им сроку до десяти. Но Стэнли отвечать нам не стал, а вызвал подкрепление. Сейчас прибыли еще пятьдесят жандармов. Я спрашивал, ответа нет. Уже первый час, больше ждать нечего. Значит, завтра в шестичасовую смену никто на работу не выходит.

— Да здравствует забастовка!

— Ура-аа!

— Да здравствует Алемпарте!

— Ура-а-а!

И все заговорили о требованиях и о забастовке.

— А чего они требуют? — спросил Калисто.

— Много чего, — сказал Альберто. — И защитные маски для тех, кто работает у печи, а то они легкими болеют, и непромокаемые сапоги для тех, кто работает в воде, и повышения зарплаты хотя бы на полтора соля, ведь один соль — ерунда, мы тут кругом в долгу и все больше в долг залезаем. И еще мы требуем бараков посвободней, сам видел, спим чуть не друг на друге. И чтобы леса укрепили, несчастных случаев много. А самое главное, черт бы их побрал, дела наши разбираются далеко, в столице департамента. Чего там только не творится!.. И не думай, это все наши, не гринго. Наши адвокаты всегда за хозяев против бедных. А гринго и рады, чем им плохо? Компания всегда дело выиграет, нам слезы, а ей смех. Пока дотащишься, сколько истратишь, а толку все равно нет. Вот мы и требуем, чтобы дела разбирались здесь, в городе…

Калисто, раззадоренный спиртным и общей атмосферой, заверил друга, что хоть он и новичок, а забастовку поддержит, ибо знает по опыту, что такое суд, и, если они связались с судами, добра ждать нечего. Альберто радостно пожал ему руку. Они заплатили немалую сумму и пошли спать. Народ в зале волновался по-прежнему. Спокойней всех был Алемпарте, мирно беседовавший с газетчиками. Калисто сказал об этом другу, и тот ответил:

— Он человек выдержанный. Хотел бы я таким стать… Ему тридцать пять лет, на руднике он с восемнадцати, начинал простым рудокопом, читать почти что не умел. Учился он по ночам и вот выучился. Теперь десятник, с инженерами на равных разговаривает. И не это важно, выдвигаются многие, а главное — он не забыл, как сам был рудокопом, и не обижает никого, наоборот, всех защищает. Мы его любим, секретарем выбрали…

Дул холодный ветер, и Альберто закашлялся

— Ах ты, печи проклятые! Не дадут этих масок — помру, как бедняга Кавас…

Они добрались до барака, не без труда вскарабкались на нары и уснули.