В большом чуждом мире

Оба сняли сомбреро. Волосы у Васкеса прорезал косой пробор, голова у Киспе походила на густой заросший луг. Глазки у него были крошечные и прищуренные, и от полного исчезновения их спасал только живой и хитрый блеск. Толстая губа доставала до самого носа, а нос был острый и всегда к чему-то принюхивался. В общем, Доротео Киспе походил не столько на богомольца, сколько на лиса в засаде или, скорее, на медведя, ибо он был неуклюж, силен и темен. Дикарь читал:

— «Судия праведный, царь царствующих и господь господствующих, вечно царящий со отцом, сыном и снятым духом, помоги мне, избави меня и защити и в море и на суше. Избавь меня от умышляющих па меня, как избавил ты святого апостола Павла и пророка Иону вывел из чрева китова. Помоги мне, рабу твоему, во всех делах, мною начинаемых, и во всяких играх, в петушиных боях и в картах, покрывая меня святым судией праведным, творцом пресвятой троицы. Великие силы, святые мощи и молитва сия да помогут мне доставать клады, без вреда от бесов и духов, и оградят меня в сражении от пули и клинка. Да будут сломлены ножи и мечи моих врагов и пули их зачарованы, а мое оружие не знает промаха. Да падут мои враги пред ногами моими, как пали иудеи пред Иисусом Христом. Да рассыплются в прах кандалы, цепи, колодки, замки и засовы. И ты, судия праведный, иже во Иерусалиме рожденный, иже в жертву принесенный меж двух иудеев, дай, господи, чтобы преследующие меня очами не видели, языком не говорили, руками меня не удержали, ногами не догнали. Вооружи меня мечом святого Георгия, заключи во рву львином ключами святого Петра, в Ноев ковчег водвори, молоком святой девы ороси, твоей драгоценнейшею кровью окрести. Иереями, тобой рукоположенными, и тремя святыми твоими тайнами, молю тебя, господи, спутешествуй со мною да вниду я в дом мой в довольстве и радости. Судия праведный, защити меня, дева пречистая, покровом своим покрой меня, троица пресвятая, пребудь во мне вовеки. Аминь».

Сомбреро вернулись на свои места, и толстые губы Киспе расплылись в улыбке — он гордился учеником.

— Да, чтобы не забыть, — спросил Дикарь, — что значит «в ковчег водвори»?

Доротео с важностью ответил:

— Не знаю, так уж в молитве говорится.

Другие объяснения не понадобились. Конечно, это очень важные слова и силы в них великие. На минуту Васкес почтительно умолк, а затем сказал:

— Странно, что до сих пор ни разу не было случая применить молитву…

В это время чинной походкой, опираясь на толстый можжевеловый посох, к ним подошел Росендо Маки.

Показав, что ему удивительно встретить здесь Васкеса, старик похвалил гостеприимство Доротео. Мы уже видели, что престарелый алькальд знал о появлении бандита и пришел для того именно, чтобы встретиться с ним. Что же до слов о гостеприимстве, от нас не должен утаиться их истинный смысл. По правде говоря, похвалы в них было мало. Тяготы власти сообщают каждому ее служителю одинаковые или сходные черты. Впрочем, Росендо прибег здесь к любезной и почтительной манере обращения, свойственной его нации, памятуя испанскую пословицу, утверждающую (не без намека на некоторых завоевателей), что мух ловят медом, а не палкой. Алькальд присел на деревянную скамью и принялся рассеянно следить за облаками. Какой-то смутной печалью веяло от него, и пончо на нем было не красно-синее, а темное, табачного цвета.

— Что я слышал? — негромко проговорил он, как бы невзначай. — Молитва?.. Вы о какой-то молитве говорили?

Дикарь простодушно рассказал, в чем дело, и Росендо Маки неспешно приступил к предмету, приведшему его к Доротео. Разведав почву, а лучше сказать, расчистив и вспахав се, он восхвалил жизнь в согласии и добром мире с себе подобными и попытался убедить Васкеса, что лучше не ждать, когда понадобится молитва, а вести себя так, чтобы не подвергаться постоянному риску. Здесь он дал понять, что правильная жизнь должна быть честной, хотя не употребил самого этого слова. Старик умел деликатно избегать всего, что ранило бы чувства собеседника.

Васкес выслушал его с интересом и признательностью, а по лицу Киспе гуляла недобрая ухмылка.

Наступила несколько напряженная тишина. Дикарь решил в конце концов объясниться и заговорил спокойным, неторопливым, сильным голосом, ясным, как его улыбка. Этот голос звенел в мрачной тишине разбойничьего логова, пронзительно гремел «стой!», ворковал в любовные ночи и убеждал в беседе. Он был ровен и уверен, и просил ли Дикарь, требовал ли, объяснял, — казалось, что он приказывает.

— Дон Росендо, все это верно, вы говорите правильно. Но что остановит коня, закусившего удила? Обрыв? Согласен, может остановить и сила. Но сила должна быть доброй, а кто теперь добр? У кого есть хоть капля милости? Вы скажете — община? Община одинока… Закон не умеет прощать, люди тем более… Если захотите меня послушать, я вам объясню, все будет правда. Одна правда, потому что с честными людьми надо говорить прямо… Я вам расскажу, как меня простили, и я несколько лет жил по-людски, по-настоящему жил, совсем никого не обижая, и чем все это кончилось…