В большом чуждом мире

Они сами, их отцы и отцы их отцов, были пастухами в поместье еще более крупном, чем Умай, по ту сторону города, в двух-трех днях пути, а может быть, и дальше. Поместью принадлежали высокогорные пустынные участки, и сестра ее, Валенсио и сама она родились среди этих гор, в каменной хижине или в открытом поле, и росли, наблюдая, как родители их пасут овец. Каждые десять, двенадцать или четырнадцать лун приезжал надсмотрщик с двумя-тремя индейцами, пересчитывал овец и привозил соли для скота и для их семьи. У отца было маленькое картофельное поле, и ели они лишь картошку с солью, а хранили ее в ямах, которые выкапывали на склонах. Если после подсчета оказывалось, что овец не хватает, потому что их задрала лиса или по какой другой причине, надсмотрщик заносил это в свою книжку, как долг. Даже если овец убивало молнией, все равно это считалось долгом, и отец задолжал очень сильно. Он работал год за годом, как и его предки, но так и не сумел рассчитаться, счет лишь возрастал. Даже в каменной хижине можно было жить не всегда. Надсмотрщик обычно говорил: «Переходите пасти туда, подальше, — чего кружиться на одном месте!» И им приходилось идти через пустынные перевалы и ночевать в пещерах или островерхих соломенных шалашах, похожих на грибы. Они привыкли в конце концов не чувствовать холода; по бедности они не могли купить одежду, и матери приходилось шить и ткать все самой. Их было пятеро, но им доставалось очень мало шерсти. В семье редко разговаривали, все знали свою работу и свою беду, а чужие, кроме надсмотрщика и счетчика, в горах почти никогда не появлялись. Только иногда в отдалении проходило стадо, а временами, нечасто, словно спасаясь от холода и одиночества, пуну пересекал галопом какой-нибудь всадник. Поневоле станешь молчаливым… Однажды случилось небывалое: вместе с какими-то людьми проехал мимо священник. Отец стал его звать, чтобы он окрестил детей. Священник зашел к ним вместе со своими спутниками, но еще прежде, чем они спешились, обнаружилось, что малышей уже нет. Они стыдливо убежали и спрятались среди камней, в какой-то лисьей норе. Их позвали, но они не захотели выйти и даже не ответили. Тогда священник помолился и прочитал молитву над камнями, в окружении спутников и смущенных родителей, а в заключение покропил святой водой и посыпал солью щели между камней. Чтобы овец не ели, надсмотрщик бил отца, — десять ударов за каждую пропавшую овцу. Когда недостача была велика, счет уже не вели и били сколько влезет… Но в иные годы картофеля не хватало — уродилось мало или сгнил, — и отец резал овцу, приговаривая: «Ладно, ради деток потерплю…» Они знали, когда должен прибыть надсмотрщик, — каждую луну отец откладывал по камешку в определенное место, и на десятом или четырнадцатом камне надсмотрщик появлялся. Если после подсчета овец получалась недостача, надсмотрщик бранился, разъяряясь и крича: «Молния, да? Гололед? Лисы? Сам их лопаешь, ворюга, да еще и лжешь! Иди-ка, иди сюда, расплачивайся». Он отвязывал кожаную плеть, которая всегда была прицеплена к задней луке седла, и ставил пастуха на колени. Здесь, на огромной высоте, с которой было видно все четыре стороны света, бич доставал при взмахе до неба, описывая дугу меж облаков или касаясь лазурных прогалин, и падал на плечи отца. При каждом ударе тот глухо стонал, а бывало, валился наземь без памяти. Спина превращалась в малиновое пятно с синими подтеками. Когда надсмотрщик уходил, мать лечила отца примочками из трав. Год за годом, из поколения в поколение, от отцов к сыновьям пастухи наследовали покорность, нищету, побои, нескончаемый долг. Бежать? Кто-то убежал в давние времена, но хозяин разыскивал беглеца, пока не нашел. Надо ли говорить о мучениях, которые он претерпел! Так, в беде и молчании, дичали пастухи, зная лишь голод да слезы. Умер отец, среди гор затерялась его могила. Мать ушла за ним. Как повелось, дети унаследовали долг. Однажды к ним поднялся надсмотрщик, но не пересчитывал овец, а забрал с собой Паулу, нынешнюю жену Доротео: помещичья дочь собиралась переехать в главный город провинции и нуждалась в служанке. Валенсио и Касьяна, совсем еще подростки, остались одни среди необозримой пуны. Но что было делать? К кому взывать о помощи? Кое-как перебивались, боролись против безжалостных скал и зловещего ветра на горных лугах, под жестокими ливнями. Когда подошел срок, в сопровождении трех индейцев снова появился надсмотрщик считать овец. Не хватало многих. Валенсио понял, что пришел его черед, и встал на колени, готовясь получить свое. Но что-то перевернулось вдруг в его груди, — должно быть, накапливавшееся столько лет страдание переполнило чашу. Валенсио выпрямился, дико закричал и замахнулся ножом, которым пастухи свежуют убитых грозою овец. Надсмотрщик был безоружен и не ожидал сопротивления; он бросился к лошади, вскочил в седло и пустился галопом вниз по склону. Его индейцы замерли, изумленно глядя на Валенсио. Пастух набросился на них с ножом, крича: «Подхалимы, рабы проклятые!» И они кинулись от него и под треск щебенки и стук сандалий кубарем скатились по склону. Валенсио стрелял в беглецов камнями из пращи. Потом он зарезал двух овец — одну из них они с Касьяной съели, а другую он спрятал в мешок, свернул в узел штаны на смену, плюшевое одеяло, под которым спал, и сказал: «Я ухожу. Они захотят со мной разделаться». Касьяна просила взять ее с собой, но он ответил, что сам не знает, куда идет.