В большом чуждом мире

— Проверь, есть ли телеграфная связь с Мольепатой. Если есть, вызови губернатора и справься об этом вот… Говорит, что он оттуда… Как тебя? А, Мануэль Касерес!

Секретарь вышел, супрефект углубился в бумаги, а Бенито стал клясть себя за глупость. И чего он вспомнил Мольепату! Наверное, из-за горшков. Надо бы назвать какое-нибудь поместье подальше, да что уж теперь…

Вернулся секретарь.

— Нету, сеньор. Ближайший от Мольепаты телеграф — за десять миль.

— М-да… Ну, спроси жандармов, есть ли тут где такой торговец Мамерто Райес.

Секретарь снова вышел. Бенито помрачнел. Ясное дело, он запутался. Сейчас откроется все, что с ним было.

— Сеньор, — сказал, входя, секретарь, — они говорят, дона Мамерто нигде нету… Уехал, наверное…

— Везет тебе, вруну! — воскликнул супрефект.

— Сеньор, — добавил дотошный секретарь. — Лучше бы подождать… В Мольспате народ сидит крепко, они там гончары, дело свое не бросают… Он лжет. И потом, дон Мамерто вернется…

— Да, я бы тоже…

— Надоело мне горшки лепить! — пылко вмешался Бенито. — Их у нас полно, никто не берет. А повезешь далеко — все перебьются… Я хотел как лучше, а попал в тюрьму и голодаю…

Супрефект и секретарь задумались. Бенито видел сквозь решетки площадь и голубое небо, которое сверкало, без сомненья, и над иными местами. По мощеной улице шли люди. Там была свобода…

— Что мне теперь делать? — с новым пылом начал он. — Дон Мамерто непременно другого нанял. Работу я потерял, денег нету. Голодаю тут у вас…

Представитель власти выказал истинную тягу к справедливости;

— Ну что ж… Отпущу тебя, но ты пообещай исправиться. Мне тут смутьянов не нужно…

— Сеньор, — не унимался Бенито, — у меня жандармы коня увели… Вы прикажите, чтоб вернули…

Супрефект ударил кулаком по столу.

— Какой еще конь? Кто я тебе, конюх? У них и спрашивай. И пошел отсюда, пока я терпение не потерял…

Бенито вышел и спросил о коне у жандарма, который был «еще ничего». Тот захохотал: только сумасшедший может спрашивать про коня у супрефекта.

Бенито вышел на свободу. Идти пешком особенно трудно, если ты голоден. Улицы сменялись улицами, но он не знал, куда идти. И очень хотел есть.

Долго и тяжко Бенито работал в поместьях, горевал, вспоминая Руми, и еще больше горевал, вспоминая своего единственного друга — коня. Работать в поместье — совсем не то, что в общине. Там, в Руми, индейцы все делали споро, смеялись и пели, радуясь труду, а тут они были печальные, медлительные, словно земля приходилась им мачехой. Сил у них еще хватало, а душу они видело не вкладывали.

Время шло, и, не зная, что случилось в Руми, Бенито вместе с сотней индейцев трудился под упорным зимним дождем на хозяйской земле. Хижины располагались далеко друг от друга, и, пока шли работы, индейцы спали под навесом. У Бенито вообще крова не было, он всегда там спал и перезнакомился с индейцами из самых разных краев необъятного поместья. Они говорили на кечуа, а чаще молчали. Бенито учился у них словам, похожим на ветер и на подземный ручей, и вскоре стал понимать их печальные речи.

Притч они почти не знали, говорили все о работе, а иногда — о мятежах. Собрав вокруг себя кружок, самые старые рассказывали о мятеже Атуспарии.

Тысяча восемьсот восемьдесят пятый год. Стонут индейцы под непосильным игом. Они платят по два соля налога четырежды в год и даром работают — строят казармы, церкви, кладбища, прокладывают дороги. Власти уничтожают общины. Индейцы работают, чтобы им разрешили жить. Индейцы все терпят молча. Нет, друзья, не все!.. Они обратились с требованиями к префекту Уараса. Их не захотели слушать, а вождя их, Педро Пабло Атуспарию, алькальда общины Мариа, посадили в тюрьму, высекли и всячески над ним издевались. Четырнадцать алькальдов возроптали, их тоже посадили в тюрьму, тоже высекли. Нет, друзья, индейцы терпят не все…

Народ как будто бы сдался, первого марта направился в Уарас со снопами соломы, чтобы даром крыть крыши «на благо республики». Вдруг все выхватили из снопов острые мачете и ножи и начался бой.