В бурном потоке

— А кто он, собственно? Парнишка?

— Нет, опять девчушка, господин профессор.

— И это еще! — Он громко хлопнул дверью в ванную.

VII

Ранкль явился вовремя. Он вошел в здание гимназии как раз в ту минуту, когда звонок возвестил начало первой перемены, и гимназисты хлынули из классов в коридоры. Ранкль принадлежал к тем натурам, для которых наслаждение властью никогда не теряет прелести новизны. Эта порода людей может потерять вкус к чему угодно — к еде, к вину, к любви, но к власти — никогда. Властью он наслаждался всегда, как бы часто он ни вкушал ее в одной и той же форме. Чувство удовлетворенности, которое Ранкль испытывал, когда при его появлении в конце школьного коридора сутолока и шум мгновенно стихали, не потеряло своей свежести за восемнадцать лет службы. Вот и сегодня ему показалось, что он пьет возбуждающий напиток. Совершенно непроизвольно он слегка отставил локти — манера, которой он так восхищался у офицеров союзного германского рейха. Забыты были и ночь в полицейском участке, и приступ отчаяния во время поездки на извозчике, и лицо новорожденной. Исчезли все следы малодушия и слабости. Пусть змеиное отродье поостережется!

По пути в учительскую Ранкль грозно разнес ученика за вялый поклон и объявил для всего четвертого класса час дополнительной штрафной гимнастики, чтобы научить эту распущенную банду военной дисциплине, которую необходимо соблюдать и в раздевалке.

Когда он вошел в учительскую, его «Доброе утро, господа!» до того напугало коллегу Клепетаржа (он преподавал чешский и стенографию, предметы необязательные и потому не заслуживавшие внимания), что погруженный в изучение ведомственного циркуляра учитель выронил лупу, которой пользовался при чтении. Ранкль, обычно не пропускавший случая поиздеваться над «необязательным преподавателем бесполезных языков и шрифтов», сегодня не обратил на него никакого внимания, а промаршировал прямо к кафельной печке, возле которой стояли три члена следственной комиссии: Урбаницкий, доктор Турнонвиль и Кречман.

Урбаницкий наблюдал за своим эмалированным кофейником, стоявшим в духовке печи. Вырванный из своего идиллического пенсионерского существования где-то под Зальцбургом и на время войны снова привлеченный к работе, этот естественник, маленький, похожий на старого какаду, желал только одного: чтобы его оставили в покое. На всех совещаниях он упорно молчал и лишь иногда кивал своим собственным мыслям. Он делал это и сейчас, в то время как оба других вели между собой весьма резкий разговор.

Доктор Турнонвиль — Рауль дю Касси де Турнонвиль, преподававший французский язык и введение в философию и, невзирая на тридцатилетний стаж, все еще не поднявшийся выше девятого разряда, происходил из семьи провансальских эмигрантов, которая после Июльской революции 1830 года последовала за нелюдимым королем Карлом в его пражское, изгнание и опростилась. Каждый раз, когда разговор касался происхождения доктора Турнонвиля, он повторял это с искренним удовольствием. У него было очень подвижное лицо, которому треугольные линии висков, бровей и бакенбардов придавали что-то от кубизма. Как и следовало ожидать, Турнонвиль, время от времени, любил блеснуть своим галльским цинизмом, причем главной его целью было разозлить Кречмана — учителя гимнастики, у которого явно намечался небольшой зоб.

Кречман, будучи молодым человеком строгих великогерманских взглядов, пользовался особой благосклонностью Ранкля и платил ему безоговорочной верностью, за что Турнонвиль и прозвал его «оруженосцем». Турнонвиль, как видно, сильно допекал его. Казалось, стоячий воротничок на шее Кречмана вот-вот лопнет, а его глаза, такие же водянисто-голубые, как у Ранкля, вылезут из орбит.

— Нет, — кричал он, — нет, мерзость, никогда!

А голос Турнонвиля был мягок, словно заячья лапка:

— Ну зачем же так волноваться, уважаемый? Мы, учителя, всегда должны уметь спокойно разобраться в любом вопросе… — Он прервал себя и отвесил Ранклю преувеличенно почтительный поклон. — Впрочем, вот подошло и ваше подкрепление.

— Коллега Кречман не нуждается ни в каком подкреплении, — заявил Ранкль, подошел к учителю гимнастики и положил ему руку на плечо, — он храбро сражается, хотя и не так изворотлив, как вы, коллега.

Турнонвиль оттянул двумя длинными пальцами нижнюю губу, затем отпустил, причем раздалось легкое чмоканье.

— Если я изворачиваюсь, то потому, что нахожусь в самом лучшем обществе — в обществе философов.

— Позволю себе в этом усомниться. Самое лучшее общество, по крайней мере на мой взгляд, это общество немцев.

Кречман с восхищением поднял взор на Ранкля.

— Замечательно! Это единственно правильный ответ на странную точку зрения доктора Турнонвиля, что, в сущности, вместо Грдлички мы сами должны бы предстать перед следственной комиссией.

— Ну да, все наше поколение, — подтвердил Турнонвиль, и его голос опять был мягок, словно заячья лапка, — кто же, кроме нас, виновен в наступлении «великой эпохи», которая разрушает все ценности цивилизации и издевается над всеми законами разума?