В бурном потоке

— Нет. Нет. Боже упаси! Удачным я его не считаю. Только типично австрийским. Ибо, видите ли, наша победоносная армия вот уже около трехсот лет оказывается не очень-то платежеспособной, и все-таки она отбила турок, нанесла первое поражение Наполеону, да и сейчас выдерживает невесть что. Как видно, знаменитая австрийская небрежность, эта «игра событиями и людьми», является загадочным источником силы, о которой мы сами хорошенько ничего не знаем. Или это опять одна из моих навязчивых идей?

Он произнес эти слова с обезоруживающей откровенностью, но Ранкль был не таков, чтобы это могло изменить его взгляд на Турнонвиля (кстати, у того, наверное, не все дома) как на вечный источник беспорядка. И во имя национальных интересов с этим источником следовало в один прекрасный день покончить. Готовясь к этому дню, Ранкль уже давно вел в уме счет всем прегрешениям мосье Турнонвиля. В рубрику грехов был теперь занесен и коварный анекдот относительно армии. Ранкль обдумывал, как лучше дать понять неблагонадежному коллеге, что учитывается каждый его промах, когда из кабинета директора вышел офицер в новенькой элегантной форме военного пилота. Огненный чуб словно пылал над узким лицом, похожим на морду борзой, правый глаз был прикрыт темным стеклом монокля. От офицера исходил аромат дорогой кожи, смешанный с запахом экзотической сигареты. Стек с серебряным набалдашником, длинные колодки орденских лент, два иностранных знака отличия — Железный крест и турецкая Звезда — завершали в нем это странное смешение военного и фата.

Окинув присутствующих быстрым взглядом, офицер сориентировался и устремился к Ранклю, который смотрел на него, разинув рот.

— Здравствуй, Фриц! А ты нагулял себе жирок, братец! Уж, верно, списал меня со счета? Хороши дружки, нечего сказать, вот так!

По этому «вот так» Ранкль узнал его безошибочно. Да и весь облик офицера не оставлял сомнений. И все же… Нет, перед ним действительно стоял Эрих Нейдхардт; некогда в Грацском университете он вовлек молодого Ранкля в славную боевую корпорацию «Маркоманния». Самым внушительным шрамом Ранкль был обязан знаменитому нейдхардтовскому «сквозному» удару, оставившему ему навсегда памятный знак. После студенческих лет оба университетских товарища вскоре потеряли друг друга из виду и лишь случайно, в третье лето войны, Ранкль, перелистывая номер «Буршеншафтсблат», натолкнулся на заметку с фамилией прежнего наставника фуксов:{7} «Нейдхардт, Эрих, Маркоманния, обер-лейтенант запаса. Сбит в воздушном бою над Монфальконе, вероятно, погиб».

— Ладно, закрой уж рот, — остановил тут Ранкля «вероятно, погибший» и ткнул его в живот рукояткой стека. — Это я сам, живой. Не привидение. Так скоро нас, Нейдхардтов, чертям не забрать. Вот так!

Сидя на обтянутом зеленым сукном столе для совещаний, закинув ногу за ногу и с прилипшей к нижней губе сигаретой, Нейдхардт небрежно снизошел до ответа на взволнованный вопрос Ранкля, действительно ли его сбили во время воздушного боя и что же с ним вообще произошло.

Да, итальянцы сбили его самолет, как раз когда мотор забарахлил; Нейдхардта вытащили из-под горящих обломков. Он был полутрупом, но его удивительно быстро сшили из кусков и отправили на остров Эльбу, в лагерь для военнопленных. Оттуда он удрал и окольным путем, через несколько левантинских портов вернулся в свою войсковую часть, но из-за этого дрянного выбитого глаза отправлен в тыл на должность для инвалида. И все. И рассказывать не стоит. Вот так!

Нейдхардт от окурка закурил новую сигарету и спросил, рассеянно следя за таявшими кольцами дыма, где, черт бы его побрал, вчера вечером пропадал Ранкль. Он, Нейдхардт, несколько раз звонил ему. Не только потому, что соскучился по старому университетскому товарищу: говоря по правде, в душе он надеялся на хороший ужин и ночевку. Но, наверно, все равно ничего бы не вышло. Кто же приглашает гостей, когда жена родит? Отсюда опять-таки возникает вопрос, где же в это время был Ранкль. Впрочем, все это не так уж важно. Поехали дальше! Ранклю было неясно, куда метит Нейдхардт. И подумать об этом было некогда, так как тот заговорил снова: