В бурном потоке

— Это, конечно, солнышко оставило свои следы, — говорит Адриенна. — Оно же иногда купается здесь, в озере, солнышко с золотыми ножками… Помнишь, где мы про это читали?.. В старом календаре, в ту агитпоездку в деревню, в Богемский лес, когда все лил и лил дождь. Твой брат Антон где-то откопал календарь… Помнишь?

Что за вопрос? Как мог Роберт не помнить? Ведь из-за прочитанной в календаре легенды они вскоре предприняли эту экскурсию на озеро в Богемском лесу.

— Ах да, экскурсия… какими же мы были романтиками! — говорит Адриенна и, по обыкновению, укоризненно-насмешливо качает головой в свой собственный адрес. — А ведь считали себя невесть какими революционерами. — Она смеется. Таким знакомым, чуть застенчивым смехом, от которого сейчас, когда он неожиданно вновь его услышал, сладко защемило сердце.

Странно только, что она говорит с ним по-русски. Как же так? И почему она в мужских сапогах и в поношенной гимнастерке с чересчур длинными подвернутыми рукавами? Да ведь это потому, что она не Адриенна, а другая, неизвестная… нет, скорее не узнанная им девушка, ей надо только обернуться, чтобы он ее узнал. Но как раз оборачиваться-то она, очевидно, и не хочет. Он берет со скамьи фуражку и начинает застегивать шинель, а она все стоит к нему спиной и даже говорит, не оборачиваясь:

— Вот уж не сидится! Думаешь, я не заметила, что ты, как Васька ушел, все на часы поглядываешь, проверяешь, прошли ли пять минут… Иди уж, иди, не то, упаси боже, минутку лишнюю пересидишь…

Тут уж ничего другого не остается, как подойти к ней, обнять ее за плечи, чего она никак вначале не хочет допустить, но потом, вдруг всхлипнув, прячет голову у него на груди. В растерянности он хочет высвободиться и потихоньку уйти — и все-таки остается и даже еще крепче прижимает девушку к себе, потому что знает и всегда знал, хотя и не признавался себе, что когда-нибудь это непременно случится. Всегда знал, с того сентябрьского дня, когда полиция открыла огонь по голодной толпе, собравшейся перед железнодорожным депо на демонстрацию, и они оба, он и товарищ из партийной организации, товарищ Шура, с которой он недавно установил связь, укрылись за опрокинутой тележкой. Это все наделали тогда ее волосы. Когда она бросилась на мостовую, белокурые волосы распустились, и ветром их отнесло ему в лицо, мягкие, пахнущие орешником, солнцем, миром, нежностью и любовью… эта мягкость и запах были такими неожиданно чарующими, что он больше думал тогда о ее волосах, чем о стрельбе жандармов, о рабочих, которые отбивались камнями, и о распростертых телах двух женщин и мужчины, лежавших в лужах крови. Недопустимое поведение для человека, считающего себя революционером!.. Ах, будто нельзя быть хорошим членом партии и все же думать о таких вещах, чувствовать, желать! Особенно, если — как у него с Адриенной — между тобой и девушкой, которую ты только-только робко начал любить, пролегли война, годы разлуки, чужие страны, фронты, так что сохранилось лишь воспоминание, лишь образ, блекнущий тем быстрее, чем реже приходят письма из Швейцарии, краткие, однообразные, безличные письма, пересылаемые Красным Крестом с приложенной ответной открыткой, где все уже заранее напечатано:

«Мне живется хорошо, я работаю, здоров, поправляюсь в госпитале, мне разрешено, пока не разрешено, получать посылки, жду вестей от отца, матери, сестры… Ненужное вычеркнуть!»

Такие письма с приложенным бланком отбивали всякую охоту отвечать Адриенне. Последнее письмо он несколько недель таскает в кармане вместе с документами, а это уж просто безответственно, ведь документы-то фальшивые, в них значится русская фамилия… Письмо надо разорвать. Сейчас же разорвать и бросить в воду. В маленькие волны, которые вдруг откуда-то опять появились и опять накатывают и отходят, совсем близко, вот одна заливает ему ноги, вода такая ледяная, что он поспешно поджимает колени.

От этого движения Роберт проснулся. Еще совсем сонный, уставился в черноту, которая поглотила все, что он только что видел и слышал. Нет, не все. Волны по-прежнему поднимались и опускались, размеренно и неторопливо, как глубокое дыхание.

Пелена сонливости порвалась, развеялась. Уже свыкшиеся с темнотой глаза Роберта различили окно с колеблющимся от сквозняка мешком, самовар на столе, изножье кровати, в которой он лежал. Плечом он ощутил тепло спящей рядом женщины и тут понял, что это ее, Шурино, дыхание проникло в его сны.

Он осторожно наклонился над ней, пытаясь разглядеть черты ее лица, ее плечи. Но было еще слишком темно. Бессильная горечь наполнила сердце. «Что я о ней знаю? — говорил он себе. — Мне ведь даже неизвестно, какое у нее лицо во сне. А при той жизни, которую мы ведем…»

Но тут он обнаружил, что Шура проснулась, что глаза ее устремлены на него, что руки ее обхватывают его шею.