В бурном потоке

Но на этот раз Адриенну нельзя было удержать. Зажав ладонями уши, она без оглядки бежала по длинному коридору к себе в спальню и там сразу же распахнула все окна. После удушливой атмосферы, которой она надышалась в будуаре Елены, ей необходим был свежий воздух.

Только взглянув в зеркало, Адриенна поняла, до какой степени она выведена из себя: волосы растрепаны, щеки пылают, на глазах слезы. Это ее отрезвило. Она вела себя, как девчонка! Брать на себя роль гувернантки своей матери! Что сказал бы на это Душан?.. Сказал бы? Скорее всего он просто начал бы насвистывать, насмешливо, сочувственно и успокаивающе.

Зачесывая упавшие на лицо волосы и поправляя галстук, Адриенна и сама принялась насвистывать. Продолжая насвистывать, стала отбирать в поездку белье, платье, туфли. Мысль об этой поездке назад, в Женеву, к Душану (быть может, с препятствиями, но все же назад, к нему), представление это, до сих пор возникавшее лишь как неясный, быстро тающий мираж, вдруг обрело форму, материальность, стало реальным. Адриенна увидела себя сидящей в поезде у окна. Увидела вынырнувший вдруг длинный серо-желтый пакгауз на станции Женева-товарная и за ним лесистую вершину парка Кропетт. Увидела блокпост возле изуродованного клена, о котором Душан писал:

«Я каждый день хожу теперь на вокзал и провожу несколько минут у блокпоста, возле большого клена, в который прошлым летом ударила молния. Помнишь, Лисенок? Там пахнет дымом и чужими краями, и, как ни смешно, запах этот наводит меня на несуразную мысль, что, может быть, в одном из прибывающих поездов ты вдруг покажешься у окна и начнешь мне махать».

Адриенна знала это письмо наизусть. И все же она побежала к письменному столу, чтобы еще раз его прочитать. Только она достала из ящика конверт, как ей послышалось, будто перед дверью скрипнули половицы. Она кинула письмо обратно в ящик и обернулась.

VI

В комнате стоял Каретта. Гибким, вороватым движением он прикрыл за собой дверь и, в виде приветствия, поднял указательный палец. В глазах его блеснул иронический огонек.

— Я, кажется, помешал вам ознакомиться с важным письмом? — Он выдержал паузу, но, так как Адриенна ничего не сказала, сделал вид, что и не ждал ответа. Вкрадчиво-непринужденным тоном светской беседы он продолжал. Теперь Каретта говорил на чистейшем немецком языке, без всяких ошибок, итальянский акцент почти вовсе не ощущался. — Прошу меня извинить за такое вторжение. Но я не мог поступить иначе, я считал себя обязанным объяснить свой давешний поступок. — Каретта снова остановился, выжидая, как примет это Адриенна.

Она молчала.

Он откашлялся.

— И не только давешний. Но и свое поведение за недавним семейным ужином. Вероятно, вы считаете меня пошлым донжуаном и к тому же помешанным. Но, видите ли, я художник и, попав в эту чуждую музам семейную атмосферу… словом, сама обстановка толкала меня на протест. Я просто не мог противостоять желанию «эпатировать буржуа». Но зачем вам все это объяснять? Я знаю вас совсем недавно, но одно сразу понял. Вы тоже чувствуете себя инородным телом в этой среде. Разве я не прав? Что же касается наброска Елены… вашей матушки, то сознаюсь, не следовало быть столь реалистичным, или грубо откровенным, если вас это больше устраивает. Только прошу принять во внимание, что и это было в некотором роде актом отчаяния. Ваша мама непременно хотела, чтобы я ее написал, я просто не знал, как быть, — разве что уйти. Но именно этого я сделать не мог, мне надо было с вами поговорить, Адриенна… Постойте! Это вовсе не то, что вы сейчас подумали. У меня нет на вас никаких видов. То, о чем я с вами должен переговорить, носит — как бы сказать? — отнюдь не личный характер.

— По-моему, нам с вами вообще не о чем разговаривать.

Каретта нервно передернул плечами.

— Говорят, что прекрасный пол превосходит нас, мужчин, в догадливости и в постоянстве. У вас я пока что замечаю лишь нечто от второго качества — упорство.

— Так чего же вы, собственно, хотите? Только покороче, у меня мало времени. — И Адриенна принялась связывать отложенные стопки белья, одновременно из-под опущенных ресниц наблюдая за Кареттой.

— Как угодно! Но вы разрешите мне все-таки присесть? — Он пододвинул себе кресло и развалился, свесив ноги через подлокотник. — Вы курите?.. Нет? Ну тогда и я не стану. — Он засунул сигарету, которую достал из портсигара и уже размял, за ухо. Его нервные руки ни на секунду не оставались в покое. Он забарабанил по крышке золотого портсигара; на мизинце, указательном и безымянном пальцах сверкали крупные солитеры. — Я и сам уже понял, что с вами лучше играть в открытую. Вы, стало быть, уезжаете обратно в Швейцарию. И, конечно, не только затем, чтобы дописать свою докторскую диссертацию?