В дебрях Маньчжурии

– Иван! Ты мне нужен! – сказал вождь, подойдя к русскому и смотря на него своими строгими глазами, ты пойдешь на концессию завтра утром и снесешь письмо, которое я тебе продиктую! Передашь его самой барыне Грабинской, но так, чтобы никто другой не видел. Затем осмотри помещение и сообрази, как можно выкрасть оттуда мальчика, сына ее, его зовут Юрочка. Когда будет надо, я тебе дам знать и ты унесешь его сюда на прииски и будешь при нем. Помести его в своей фанзе и помни, что головой отвечаешь за него. В случае погони и невозможности уйти заколи его. Понял? В помощь тебе дам трех моих молодцов. Если исполнишь все, что я сказал, получишь от меня пять соболей, самых лучших, если нет, лучше уходи из этих мест и не встречайся со мной: плохо будет. Ну, идем в палатку, садись и пиши, что я тебе буду говорить! – с этими словами оба вошли в палатку.

Внутренность ее соответствовала суровым условиям жизни хункузов во время походных движений. В заднем углу на земле сложены были медвежьи шкуры, это постель Ван-фа-тина, сбоку стоял низкий столик, на нем готовы были письменные принадлежности: почтовая бумага, кисточка и черная тушь в коробке из слоновой кости. Тут же у входа на другом столике стояла посуда: чашки, миски, палочки для еды, банки, ножи и другие принадлежности походной утвари.

Иван примостился у стола, покряхтел, высморкался на пол через руку, обмакнул камышевую кисточку в разведенную тушь и приготовился писать.

Ван-фа-тин сидел, поджав ноги, на медвежьей шкуре, курил длинную трубку с каменным наконечником и, подумав немного, стал медленно и внятно диктовать:

– «Ван-Фа-тин пишет Евгении Степановне. Вспомни, что я сказал тебе. Соглашайся, иначе худо тебе будет и жалеть будешь, но поздно. Даю тебе сроку три дня. Подумай.» – Вот и все! Уже написал? – проговорил китаец, поднимаясь с постели и беря написанную каракулями бумажку из рук Ивана.

– Теперь запечатай в пакет и спрячь к себе в шапку! – продолжал он, доставая из кожаной сумки конверт с красной полосой.

– Ответ, если будет, через три дня, принеси сюда! Я не уйду отсюда и ожидаю! – наставлял русского Ван-фа-тин, пронизывая его своими острыми глазами, – передай барыне, чтобы она сожгла письмо и не выдавала тебя, кначе я предам всю концессию огню и мечу! Ты на это время наймись рабочим и живи там! Понял? Ну ступай! Больше говорить не буду: ты умный, сам сообразишь всe!

Иван стоял все время, опустив свои маленькие подслеповатые глазки вниз, и слушал; когда вождь кончил, он хотел еще его о чем то спросить, но махнул рукой и, проговорив: «Ладно!», вышел из палатки.

Ван-фа-тин опять опустился на медвежью шкуру и, куря трубку, углубился в думу.

Фанза, где жил Иван, находилась в полуверсте от главного становища приисков, под скалистою сопкой; там она, врытая в землю почти до крыши, совершенно скрыта была в густых зарослях лозняка и шиповника. Войдя в низкую досчатую дверь, хозяин громко кашлянул, и с глиняных нар, покрытых старою дырявою цыновкой, соскочил китайченок; ему было не более двенадцати лет; бледное изможденное лицо, болезненная худоба маленького неразвитого тела и черные тени под большими грустными глазами свидетельствовали о том, что ребенок этот, – несчастное, забитое существо.

– Скорее, давай мне есть, да вскипяти чайник! – крикнул Иван, надевая заскорузлые, старые, кожаные бродни и грозно сверкая своими глазами.

– Все лежишь тут! Бездельничаешь! – продолжал он визгливым бабьим голосом, – вот погоди! Отдам я тебя старому черту Сун-ли-го! Он живо вывернет тебя наизнанку! Ну, скорее! Мне некогда разговаривать с тобой!

Мальчишка, называемый здесь китайцами Сяо и русскими Васькой, понукаемый руганью своего сурового повелителя и пинками, засуетился, застучал посудой и принялся за стряпню. Маленькие руки его дрожали и грустные глаза с испугом следили за русским, развалившимся на канах.

Поев в достаточном количестве китайской лапши с острою соей и горячих пухлых пшеничных пампушек с чаем, Иван надел через плечо брезентовый мешок с провизией на несколько дней, засунул за голенище охотничий нож, взял в руки суковатую палку и вышел из фанзы.

– Приду я через три дня! Ты, Васька, смотри! Если что-нибудь того – убью как собаку! – с этими словами Иван подошел к мальчику щелкнул его в лоб, от чего тот страдальчески улыбнулся, показывая мелкие мышиные зубы.

Через полчаса Иван был уже на вершине хребта, откуда открывался великолепный вид на долину.

В голубоватой дымке тумана темнели шалаши золотопромышленников и их земляные сооружения. Отсюда казалось, что там раскинулся во всю ширину долины город, окруженный чудными садами.

Яркая зелень лесов и лугов под ослепительными лучами солнца казалась изумрудной.

На ближайших отрогах гор пестрели красные лилии, белые пионы и розовые кусты шиповника. Внизу, на светло-зеленом фоне мокрого луга темнели синие и фиолетовые пятна с желтыми крапинками – это цвели гигантские восточные ирисы, воспетые писателями и поэтами Японии и Китая.