В движении. История жизни

Но к следующему утру я вновь был разочарован в сделанном и написал третий вариант, а после полудня – четвертый. Всего за неделю Мэри-Кей получила девять разных версий статьи, после чего уехала в Шотландию, пообещав каким-то образом их соединить. Через несколько дней она вернулась, заявив, что соединить их невозможно, потому что они все написаны под разным углом зрения. Это были не параллельные версии, как сказала Мэри-Кей, а «ортогональные». Я должен выбрать одну, а если у меня не получится, она это сделает сама. В конце концов Мэри-Кей выбрала одну (не то шестую, не то седьмую), и она появилась в газете «Слушатель» 26 октября 1972 года.

Мне кажется, мысли являются мне в процессе письма, через процесс письма. Бывает, что нечто сразу приходит в совершенной форме, но чаще всего то, что я пишу, нуждается в сокращении и редактировании, поскольку одну и ту же мысль я способен выразить многими способами. На середине предложения меня могут подстеречь мысли и ассоциации, имеющие косвенное отношение к написанному, а это отклонение требует придаточных предложений, в результате чего сама фраза разрастается до размеров абзаца. Я никогда не использую одно прилагательное, если шесть мне кажутся предпочтительнее, а их кумулятивный эффект ведет к большей точности. Меня не оставляет мысль об особой плотности реального мира, и я пытаюсь охватить его (если использовать фразу Клиффорда Гирца) «насыщенным описанием». Все это порождает проблемы организации. Меня иногда возбуждает наплыв мыслей, и я бываю слишком нетерпелив, чтобы организовать их. Но холодная голова и периоды трезвого отношения к создаваемому важны не меньше, чем могучая креативность.

Как и Мэри-Кей, Колин тоже должен был выбирать из нескольких вариантов написанного; он так же должен был иногда сдерживать мою избыточность мысли и добиваться связности изложения. Иногда он говорил: «Здесь это не пойдет». И, перелистнув несколько страниц, заявлял: «Это пойдет здесь». Как только он произносил это, я сразу же понимал, что он абсолютно прав. Но для меня остается тайной – почему я сам этого не видел и не вижу? И это было не просто исправление недостатков, о чем я когда-то просил Колина; это была эмоциональная поддержка в те трудные моменты, когда мною овладевал ступор, когда настроение пропадало, а уверенность в собственных силах исчезала – как всегда бывало, когда первый наплыв мыслей иссякал.

19 сентября 1972 года

Уважаемый мистер Хейкрафт!

Для меня наступила, похоже, одна из тех сухих и тупо депрессивных фаз, когда человек либо не может делать ничего, либо может только ходить кругами по одному месту и наступать на одни и те же грабли. Проклятие состоит в том, что для завершения книги мне нужно всего три дня хорошей работы, но я не знаю, способен ли я сейчас на такое.

Непростое настроение, основанное на чувстве вины: мне претит мысль, что я могу в «Пробуждениях» раскрыть личность кого-то из своих пациентов или открыто укажу на больницу, где все это происходило. Наверное, это и есть то, что мешает мне наконец закончить книгу.

Прошел День труда, Америка вернулась на рабочие места. Я тоже должен был возвращаться к ежедневной рутине в Нью-Йорке. Я завершил работу по описанию одиннадцати случаев, но понятия не имел, как закончить книгу.

Я вернулся в ставшую мне почти родной квартиру в доме рядом с больницей «Бет Абрахам», где жил с 1969 года, но главврач неожиданно заявил, что я должен съехать: квартира была нужна ему для его больной старой матери. Я сказал, что вполне понимаю его желание, но, насколько мне известно, квартира была предназначена для ночных дежурных, и именно в таком качестве я занимал ее последние три с половиной года. Мой ответ разозлил главврача, который заявил, что, поскольку я подвергаю сомнению его право руководителя, я должен покинуть и больницу, и квартиру. Таким образом, в одно мгновение я лишился и работы, и источника дохода, и своих пациентов, и жилья (правда, я продолжал неофициально посещать своих пациентов до 1975 года, когда был формально восстановлен в статусе штатного сотрудника больницы «Бет Абрахам»).

Квартира, некогда наполненная моими вещами, включая пианино, без них выглядела одинокой и брошенной, и именно туда 13 ноября позвонил мой брат Дэвид и сказал, что умерла наша мать: в поездке по Израилю у нее случился сердечный приступ, и она скончалась во время пешей прогулки по пустыне Негев.

Первым самолетом я улетел в Англию, и мы с братьями несли гроб во время похорон. Я не знал, смогу ли я выдержать шиву, похоронный обряд, когда скорбящие семь дней подряд сидят на низких сиденьях, принимая людей, идущих непрекращающейся чередой, и говорят об усопшем. Но я нашел этот опыт очень глубоким, важным и позитивным: обмен чувствами и мыслями по поводу ушедшего спас меня от неизбывного, разрушительного отчаяния, которое я переживал в связи со смертью матери.