Въ двнадцатомъ часу

Госпожа Шмицъ, получивъ на то согласіе, такъ спшила, что пестрыя ленты отъ чепчика разввались позади, и она скоро вернулась съ завтракомъ.

— Да, да, говорила она, устанавливая чашки: — я всегда говорила, что это самый нездоровый домъ. Просто стыдъ и срамъ, что человкъ отдаетъ своему ближнему внаймы не квартиру, а сырой подвалъ, и такую еще дорогую цну съ него деретъ!

— Этотъ домъ? вашъ домъ? спросилъ Свенъ, озадаченный.

— Господи Іисусе! вы, господинъ баронъ, не на шутку должно быть расхворались! воскликнула Шмицъ, всплеснувъ руками: — какъ можно такъ думать о моемъ дом? Мой домъ самый здоровый во всемъ город.

— Да о какомъ же дом вы толкуете?

— Какъ! о какомъ дом? Разумется, о дом этой Бартельманъ. Да и мудренаго ничего не можетъ быть: вдь онъ стоитъ чуть не на половину въ вод.

Госпожа Шмицъ засмялась презрительно и отбросила непокорныя ленты на плечо.

— Поистин я не понимаю въ чемъ дло.

— О! воскликнула Шмицъ, потирая себ руки и кивая головою: — господину барону не угодно только понимать. Разумется, тутъ ничего нтъ удивительнаго, если хозяюшка, заботливая къ своимъ жильцамъ, знаетъ, гд они свои вечера проводятъ. А выходитъ на поврку, какое бы ей дло, что они въ сыромъ дом насморкъ получаютъ. Мн хотлось только разспросить о мистрисъ Дургамъ, потому что у меня всегда къ сердцу близки мои жильцы, хотя бы они и не удостоивали боле меня своимъ посщеніемъ, хотя бы и предпочитали моему дому сырой подвалъ, гд на всхъ балкахъ грибы наросли... Не будетъ ли какихъ приказаній, господинъ баронъ?

Госпожа Шмицъ была оскорблена такъ же глубоко, какъ глубокъ былъ книксенъ, которыми она заключила свою рчь. Свенъ видлъ, что наступила пора укротить ея гнвъ. Не она ли можетъ ему разсказать о мистрисъ Дургамъ? Госпожа Шмицъ вдругъ пріобрла въ глазахъ Свена особенную важность.

— Но, милйшая госпожа Шмицъ, зачмъ же вы мн тотчасъ не сказали, что домъ Бартельманъ именно тотъ, въ которомъ живетъ мистрисъ Дургамъ? Я совсмъ забылъ, что вчера еще вы мн объ этомъ толковали. Не хотите ли посидтъ со мною, госпожа? Шмицъ Въ настоящую минуту вдь у васъ нтъ особеннаго дла на кухн.

— О! господинъ баронъ, вы очень милостивы, сказала мигомъ укрощенная хозяйка съ глубокимъ — но безъ нервной раздражительности — книксеномъ и садясь на краешк предложеннаго стула.

— Да, вотъ что я хотлъ вамъ сказать, любезная госпожа Шмицъ: вдь домъ-то дйствительно очень сырой и я объ этомъ вчера же говорилъ мистрисъ Дургамъ.

— Неужели? и она говорила съ вами обо мн?

— О, конечно!

— И она наговорила вамъ что-нибудь дурное про меня? спросила, госпожа Шмицъ съ особеннымъ выраженіемъ озабоченности на лиц.

— Про васъ? что же дурного могла она сказать?

— Ну, у господъ тоже бываютъ свои причуды; то имъ одно не по нраву, а то и другимъ не угодишь. Бываетъ и такъ, что какая-нибудь дрянная горничная что-нибудь украдетъ, а на бдную хозяйку вс бды сваливаютъ.

— Поврьте мн, любезная госпожа Шмицъ, что подобнаго подозрнія и на язык не было у мистрисъ Дургамъ.

Такое завреніе видимо успокоило хозяйку. Она была такъ сильно взволнована, что пришлось ей взяться за кончикъ своего передника и отереть себ глаза. Свенъ не зналъ, что и думать о такомъ поведеніи. Ему пришло въ голову подозрніе, на которое восторженное состояніе госпожи Шмицъ давало полное право, ужъ не употребляетъ ли эта почтенная госпожа спиртныхъ напитковъ боле, чмъ сколько слдовало бы для невозмутимаго спокойствія души?

— Да, да, продолжала госпожа Шмицъ, вздыхая: — я всегда это говорила: мистрисъ Дургамъ самая лучшая, самая милая, самая благородная женщина на свт, и все, что наговаривали насчетъ ея прошедшаго, больше ничего, какъ только сплетни, которыхъ умный человкъ и слушать не станетъ. Да, хорошо было бы, еслибъ господа могли обходиться безъ прислуги, но эти горничныя пребдовыя бываютъ! По цлымъ часамъ стоятъ он у колодезя и не замчаютъ, что вода давно чрезъ край ведра льется, и все болтаютъ, пока всмъ уши прожужжать сплетнями о тайнахъ своихъ господъ, а мы, бдныя женщины, обязаны все выслушивать! Вдь сами посудите, господинъ баронъ, на каждый ротокъ не накинешь платокъ, и не привяжешь же языка всякой бдняг, когда она стоитъ у очага и до поту лица трудится для насъ!

— Ну, разумется, ничего тутъ не подлаешь, подтвердилъ Свенъ.

— Подумайте только, господинъ баронъ, продолжала Шмицъ, ободренная его завреніемъ и глубже усаживаясь па стулъ: — что разсказывала Софи — вотъ тоже горничная, которая служила мистрисъ Дургамъ четыре года назадъ — она разсказывала это моей Урсул, но кто станетъ врить такой чепух? Вдь нельзя же въ-самомъ-дл прожить съ мужемъ десять, двнадцать лтъ и все вкъ голубками ворковать! Ахъ, Боже мой! да вотъ мой Кёбесъ — дай Богъ ему царство небесное! — вдь онъ былъ лучшій человкъ во всемъ мір, а сколько причинялъ мн горя... Однако... Господи! кто-то стучитъ, а я сижу тутъ наедин съ госнодиномъ барономъ; что подумаютъ люди...

Несравненная госпожа Шмицъ точно на пружинахъ подскочила со стула, бросилась въ дверь и чуть съ ногъ не сбила Бенно, который, постучавъ и не ожидая отвта, тотчасъ вошелъ.