Въ двнадцатомъ часу

— Зачмъ пришли вы сюда? Разв вы не понимаете, что я узница, что ко мн приставленъ сторожъ, который неохотно отсчитываетъ мн минуты свободы? Конечно, конечно, прежде я была обязана отвтственностью только моему мужу, теперь отъ меня требуетъ отвтственности цлый свтъ. Я должна бояться своей горничной, потому что она можетъ поставить мн въ вину улыбку, не подходящую къ моимъ траурнымъ одеждамъ.

И Корнелія разразилась смхомъ, но въ этотъ же мигъ сама прервала его и сказала презрительнымъ тономъ:

— Такъ и вы тоже были больны, господинъ фон-Тиссовъ? Славное время вы выбрали для своихъ болзней! Вы хотите сказать, что не на шутку расхворались, и даже съ опасностью жизни? Тмъ хуже! Знаете ли, господинъ фон-Тиссовъ, что бываетъ и такое время, когда человкъ не сметъ быть больнымъ, знаете ли вы это? И знаете ли вы также, какая тому причина? а та, что онъ можетъ пропустить время, когда умереть ему было прилично и полезно, что вслдствіе этой ошибки придется ему влачить жалкую, презрнную и постыдную жизнь.

Корнелія поспшно ходила по комнат взадъ и впередъ, разговаривая скоре съ собою, чмъ съ Свеномъ, который сидлъ облокотившись на руку, почти въ полузабыть, длая вс усилія оправиться и привести въ порядокъ путаницу мыслей.

Какъ онъ сдлаетъ это открытіе Корнеліи? Теперь, при прежней обстановк, въ той самой комнат, гд нкогда глаза его съ упоительнымъ восторгомъ были прикованы къ ея лицу, здсь открыть ей эту тайну — это казалось ему невозможнымъ, чудовищнымъ. Когда его взоры въ какомъ-то оцпенніи стремились къ стройной фигур въ черной одежд, онъ видлъ то Фанни, героиню только что прочитанной повсти, какъ она блуждала по улицамъ Лондона, убгая отъ позора, то опять Корнелію Дургамъ, жену высокоуважаемаго мистера Фрэнка Дугласа Дургама, при одномъ имени котораго душа его наполнялась трепетомъ; то онъ видлъ въ любимыхъ чертахъ прекраснаго, блднаго, чернымъ флеромъ обрамленнаго лица отраженіе лица того стройнаго, красиваго человка, котораго онъ никогда не любилъ, хотя этотъ человкъ былъ его отцомъ. И его ухо уловляло въ миломъ голос звуки, которые уносили его далеко, далеко въ воспоминанія его перваго дтства, и не могъ онъ понять, почему эти звуки онъ теперь только уловилъ, почему же прежде, почему съ первой минуты онъ не умлъ ихъ уловить? За тмъ мракъ спускался на него все гуще и гуще; онъ почти ничего не видалъ и не слыхалъ, что вокругъ него происходило, и вдругъ, очнулся, увидавъ Корнелію предъ собою на колняхъ, которая, схвативъ его руки, въ страх смотрла на него и говорила:

— Милый, любимый! не сердись на меня; я совсмъ помшалась, и сама не знаю, что говорю. Ты ни въ чемъ тутъ не виноватъ; вдь ты только желалъ мн добра; ты виноватъ только въ томъ, что не поврилъ мн, когда я теб говорила, что мн помочь нельзя. Ты самъ теперь это видишь. Онъ дорого поплатился за то, что хотлъ помочь мн; онъ не хотлъ допустить, чтобъ я утопилась въ рк, и вотъ теперь его самого волны носили два дня и дв ночи, пока не выкинули на берегъ...

Она закрыла лицо обими руками; ея стройное, прекрасное тло тряслось какъ въ лихорадк подъ вліяніемъ сильной страсти. Вдругъ она опять схватила руки Свена, прижимая ихъ то ко лбу, то къ глазамъ и губамъ, и говорила:

— Вдь и ты тоже едва не утонулъ; я знаю все, какъ-будто сама тамъ была. Я никогда не врила, чтобъ онъ не могъ безъ меня жить, чтобъ изъ-за меня онъ могъ жертвовать своею жизнью и жизнью другого — твоею жизнью, Свенъ! Твоею жизнью! и только потому, что ты меня любилъ! Не слдовало бы ему такъ поступать. Не великодушно съ его стороны. Это такъ жестоко, какъ всегда въ глубин его сердца была жестокость. Твою жизнь! Твою дорогую жизнь!

Голова пылала у Свена, виски страшно колотились и холодная дрожь разливалась по его жиламъ. Эти прекрасныя, блыя руки съ любовью гладили его руки, эти прекрасныя губы произносили слова сердечной любви, эти черные глаза сверкали молніями страсти въ таинственной глубин — какъ онъ могъ все это выносить, когда онъ зналъ то, что зналъ? Онъ вырвалъ свои руки изъ ея рукъ; усиливался поднять ее, указывая дрожащею рукой на шкатулку чернаго дерева, поставленную имъ при вход въ комнату на столъ, у котораго онъ теперь сидлъ. Его взглядъ, его движеніе вынудили Корнелію обратить глаза по тому же направлению; шкатулку она тотчасъ узнала и съ восклицаніемъ удивленія протянула къ ней руку, сама же вопросительно смотрла на Свена. Видя, что развязка близится къ концу съ ужасающей быстротою, Свенъ могъ только знакомъ объяснить ей, что шкатулка имъ принесена.

Корнелія вынула книгу изъ шкатулки и опять взглянула на Свена. Что-то въ его крпко сжатыхъ губахъ и подвижныхъ глазахъ переполняло ея душу мрачнымъ предчувствіемъ. И ея глаза принимали ту же неподвижность. Она вынула изъ шкатулки золотыя вещицы и въ это время медальонъ выскользнулъ промежъ ея пальцевъ и, упавъ на столъ, открылся.

— Чей это портретъ? спросилъ Свенъ, и слова его съ трудомъ вырывались изъ его груди.

— Моего отца! вскричала Корнелія съ поблвшими губами.

— И моего тоже! прошепталъ Свенъ.