В городе М. Очерки социальной повседневности советской провинции в 40-50-х гг.

о выпуске все новых и новых товаров народного потребления, произ­водят тонкое различение между правильными и неправильными сти­лями исполнения бальных танцев. Научные работники на страницах профессиональных журналов публикуют материалы, совершенно не доступные для понимания гражданами, не получившими соответст­вующего образования.

Коренные перемены в политическом и вербальном поведении вряд ли можно объяснить только высокой социальной пластично­стью советской номенклатуры. Конечно же, партийные чиновники были людьми в крайней степени дисциплинированными, всегда го­товыми откликнуться на импульсы, идущие со стороны верховной власти, людьми, обладавшими инстинктом предугадывать подлин­ные намерения хозяев Кремля. Их выдающиеся способности плыть по течению не подлежат никакому сомнению. Сталинские министры, секретари и литераторы проявили их в полной мере во все последую­щие десятилетия. Все так, но это не отменяет вопрос. Почему они столь легко и быстро, по сравнению с иными методами отправления власти, отказались от террористических практик, освоили иной язык и, добавлю, обновили ценностные ориентации: изгнали из собствен­ного обихода аскетизм во всех его проявлениях, признали для себя (а затем не сразу, с большой неохотой и для других) в качестве непре­ложного принципа право на закрытую от глаз посторонних комфорт­ную частную жизнь?

Как правило, такие превращения возможны только в одном слу­чае: если в предшествующую историческую эпоху под прежней куль­турной оболочкой уже созрели все основания для новых социальных практик. И задача историка состоит в том, чтобы обнаружить их в хитросплетении многочисленных и разнородных конфликтов, ко­торыми так изобилует послевоенное семилетие. За торжественным, казалось бы, застывшим фасадом монументальной советской культу­ры сороковых годов открывается полное внутренней напряженности разнородное многоуровневое социальное пространство. Номенкла­турные и интеллигентские кланы непрерывно борются между собой, вступая в жесточайшие схватки по причинам, которые с историче­ской дистанции представляются ничтожными поводами. При этом это всегда война на уничтожение, которая, тем не менее, ведется по правилам, согласно тщательно разработанным ритуалам. В них обя­зательно присутствует апелляция к высшему авторитету, заверения в личной и групповой бескорыстности, жонглирование идеологиче­скими формулами. Приемы едины для всех. Каждый участник по­единка использует их, не обращая внимания на степень соответствия

8

традициям и нормам морали. Все схватки происходят в особом эти­ческом поле с его новыми нравственными ориентирами. Так, донос на противника не считается низким делом.

На отдалении все участники межклановых и внутриклановых войн выглядят похожими друг на друга, как близнецы. Вызывают со­чувствие разве что жертвы, подвергшиеся внезапному нападению, да так и не приступившие к активной обороне. Все или почти все сра­жаются за доступ к властным ресурсам, которые в равной степени обеспечивают как экономические преимущества, так и символиче­ские знаки престижа. Только при внимательном знакомстве с доку­ментами эпохи обнаруживаются дополнительные черты. Оказыва­ется, бойцы аппаратных сражений, кроме сугубо властных резонов, руководствуются и другими мотивами: они — если не все, то мно­гие — отстаивают право на собственный стиль, на индивидуальный почерк в профессиональной деятельности. Когда же они не говорят, а действуют, например, в экстремальной ситуации денежной реформы, выясняется, что партийные и хозяйственные работники готовы риск­нуть своим служебным положением, чтобы сохранить или приумно­жить личное благосостояние, уйти от государственного вмешательст­ва в частную жизнь. Собственно, и сами кланы, в одном из партийных документов неожиданно точно названные «домами» на манер сред­невековых родственных общин, были ничем иным как особыми со­циальными институтами, основанными на общем доверии, родстве, личных пристрастиях, социальными институтами, по своей природе противоположными партийным и государственным учреждениям сталинской системы. Люди, выстраивающие по своему усмотрению дополнительные социальные цепочки для защиты собственных инте­ресов, переставали быть просто винтиками большой государственной машины, они приобретали особые корпоративные свойства.