В городе М. Очерки социальной повседневности советской провинции в 40-50-х гг.

Не является ли этот интерес досужим любопытством историка, жаждущего заглянуть за кулисы бюрократического мира, подсмот­реть изнанку вещей, вторгнуться в частную жизнь публичных деяте­лей прежней эпохи? Не поручусь за авторов бестселлеров, сочиняю­щих толстые тома про кремлевских жен, детей и любовниц. Вполне возможно, что их пером движут именно эти мотивы, дополненные коммерческими соображениями. Замечу только, что книги эти к ис­торической литературе не принадлежат, хотя бы потому, что их авто­ры или не знакомы с методами исторического исследования, или не считают нужным их применять.

Для историка (а стало быть, и для истории) изучение повседнев­ных структур социальной жизни в их индивидуальном или корпора­тивном воплощении представляется делом иного рода: необходимым и неотложным. Нельзя понять поведение социальных групп или от­дельных их представителей, абстрагируясь от действительных усло­вий их существования, от малых социальных практик, от низовых проявлений их социальной природы. Участники исторических собы­тий могут проводить границу между своими публичными и частны­ми поступками, могут верить также, что такая граница существует и

72

убеждать себя и других в том, что домашняя жизнь — это нечто не­важное, внимания не заслуживающее. Для историков эти верования являются лишь малым фрагментом общей картины, менее значимым, нежели реальные социальные практики.

Дело не только в том, что знание повседневности помогает «...раз­рушать официальный обман, гипнотизировавший ряд поколений». По мнению М. Н. Покровского, высказанному в начале прошлого века, такая процедура была бы небесполезной «с точки зрения ма­териалистического понимания истории¹. Таковой она остается и се­годня, вне зависимости от того, каких методологических принципов придерживается исследователь. Иначе так и будем считать, напере­кор фактам, что сталинские чиновники были образцом бескорыстия.

Более важной задачей представляется реконструкция социальной среды, в которой формировалась сталинская номенклатура. Ее при­вычки, поведенческие стереотипы, материальные интересы, окру­жающие предметы, способы и формы потребления — все то, что об­нимается понятием повседневность, что на самом деле являлось под­линной лабораторией номенклатурной политической активности, в том числе и лабораторией политической мысли. И если историки не знают о том, как функционировала эта лаборатория, их представле­ния о советском прошлом остаются приблизительными, неполными, даже искаженными.

Повседневный быт провинциальной сталинской номенклатуры до сего времени, однако, известен мало. Только в воспоминаниях «крем­левских детей» можно встретить некоторые детали домашней жизни. «Пока я не женился, я жил в доме отца, — рассказывал журналисту Степан Микоян. — Еда там была бесплатной. По-моему, до 1948 года за питание семья не платила вообще. Получали все, что заказывали. Продукты привозили не только домой, но и на дачу, где жили мы, наши родственники, и всегда бывало много друзей. Дачей, едой, при­слугой мы пользовались бесплатно»². Другие члены семьи Микояна высказываются более обстоятельно. Одна из его невесток пишет об особом кремлевском комфорте, который «проявлялся в аккуратной уборке, в чистом белье, для всего было свое место — газетный сто­лик, столик для телефонов, шкафчик для обуви и прочего. Книги в так называемых «шведских» шкафах, хорошо пригнанные белые две­ри комнат, в ванных комнатах мыло всегда свежее, но наше советское,

¹ Покровский М.Н. Избранные произведения. Книга 2. М., 1965. С. 37 (примечание).

² Жирнов Е. «Дачей, едой, прислугой мы пользовались бесплатно» // Ком­мерсант-власть. 2002. № 47. С. 75.

103

без душистого аромата. В кухне вытяжка в форточке. Ничего не радо­вало глаз особой красотой или подчеркнутым уютом. Только порядок. Строго, чисто. Каждый день одинаково. В 50-х годах в кремлевской квартире еще топили дровами печи, и утром рано приносили девушки мелко напиленные аккуратные полена дров и разжигали в коридоре большие белые кафельные печи с медными дверцами и задвижками. Этого тепла хватало на сутки. Печи так и остались, когда установили паровое отопление»¹. Что-то вспоминала Светлана Аллилуева, о чем-то проговаривался Н. С. Хрущев. Живые зарисовки быта на Большой Никитской оставил Серго Берия².

Сыновья обкомовских секретарей, как правило, мемуаров о сво­их родителях не пишут и о домашнем быте их, стало быть, ничего не сообщают. Книжка В. Гусарова «Мой отец убил Михоэлса» не в счет. Это чистой воды беллетристика, написанная человеком, стремящим­ся вытеснить из сознания детские переживания, провести раздели­тельную черту между собственным миром и миром родителей. Образ отца — секретаря Молотовского обкома в годы войны, — выстроен­ный по лекалам, выработанным обличительной литературой, лишен каких бы то ни было человеческих черт. Это схематичное, одномер­ное изображение бюрократа по готовым образцам, заимствованным из советских фельетонов. Бытовые детали автору не интересны³.