В гору

Элиза Калинка подошла к нему вплотную и пристально посмотрела в лицо.

— Боже мой! — воскликнула она. — Да это ведь Петер! Вот тебе и раз — кричат нынче в этих газетах, что немцы, мол, такие, немцы — сякие. Говорили, что и Ванага замучили. Оказывается, не так уж страшно было.

— Кто это говорит, что было не страшно? — спросил Ванаг, шагнув к Элизе. — Кто это говорит? Пусть взглянет на мою спину.

— Ну, что там спина, благо сам остался жив, — ответила Элиза. — А что сделали с матерью твоей… Старого человека… Вот это ужасно!

Услышав разговор, в кухню поспешил Калинка.

— Слышу, как будто гости, — начал он и, узнав пришедших, засуетился. — Проходите сюда, прошу, покорно прошу! Жена, ты тоже, как курица, раскудахталась — заставляешь гостей стоять в таком чаду!

— Пусть посмотрят, в какой копоти приходится жить, — говорила Элиза, идя сзади. — Дом-то ведь теперь государственный. А мы сами — на государственной службе. Пусть видят, как мы тут мучаемся.

— Молчи, молчи! — успокаивал ее Калинка. — По теперешним временам хорошо, если хоть крыша над головой.

— Много у тебя этой крыши, — не унималась Элиза. — Я говорю, дом отдали, ничего не пожалели, а исполком и пальцем не шевельнул.

— Шевельнем, завтра же шевельнем, — сказал Озол, думая о том, что еще вечером надо позвонить директору МТС, чтобы немедленно убрал Калинку.

Комната Калинки скорее напоминала сарай, чем жилое помещение. В углах валялся всякий хлам, лежанка была застлана старым тряпьем. В одном углу стояли покрытые брезентом мешки. Сколоченный из досок некрашеный столик был придвинут к подоконнику. С картами в руках за столиком сидел молодой парень. Перед ним стояла бутылка самогона и щербатая тарелка с ломтями хлеба и плохо очищенным луком.

— Прошу, прошу, — приглашал Калинка, не зная, куда усадить гостей, так как в комнате были только стул, на котором он только что сидел сам, и табуретка, занятая парнем.

— Освальд! Пусти гостей к столу, — крикнул он и заметался по комнате, ища, на что бы сесть. Не найдя, махнул рукой и схватил бутылку.

— Покорно прошу, наверное, замерзли, надо согреться, — предлагал он, наливая водку в замызганную рюмку.

— Мы не в гости пришли, — сказал Озол, отстраняя поднесенную рюмку. — Вот новый председатель волостного исполкома товарищ Ванаг хочет познакомиться с коннопрокатным пунктом.

— Как, разве Яна Приеде сместили? — испуганно удивился Калинка. — Право, жаль. Такой хороший человек. Как же это так?

— Правильно. Человек он хороший и будет работать на другом месте, — спокойно ответил Озол. — А теперь пойдем в конюшню, покажи нам лошадей.

— Ну, ну, куда же так торопиться, — пытался Калинка удержать их. — Петер, выпей за встречу! — он пытался сунуть Ванагу в руку рюмку.

— Оставь! — недружелюбно отказался Ванаг. — Не привык. В тюрьме немцы заставляли меня из плевательницы пить.

— Тем более надо горло прополоскать, — не к месту вставил молодой парень.

— Пошли! — предложил Озол.

— Да там еще и смотреть нечего! — сказал Калинка, ища шапку. — Не успели еще устроить. Вот только думали по-настоящему взяться.

Озол ожидал увидеть жалкое зрелище, но не мог себе представить, что оно будет настолько жалким. В конюшню, сквозь дырявую крышу, просвечивало бледное зимнее солнце. Здесь на мерзлом навозе стояли семь лошадей и вяло терлись мордами о пустые ясли, время от времени касаясь губами замерзшей воды. Три лошади были больны чесоткой, они стояли скрючившись, понурив головы и свесив уши. У всех лошадей заметно выпирали ребра и крестцовые кости.

— Это же преступление! — почти простонал Озол, стиснув зубы.

— А что я могу поделать? — оправдывался Калинка. — Где мне на починку крыши взять, из своего кармана, что ли? Государство не заботится.

— Скотина этакая, что ты наделал? — закричал Ванаг. — Знаешь, такого, как ты, надо дубиной лупить, и весь разговор! Когда ты в последний раз кормил лошадей?

— Освальд, когда ты кормил? — спросил Калинка своего помощника. — Сегодня утром уже давал?

— Нет, хозяин, не давал, — покачал тот головой.

— А вчера вечером? — спросил Ванаг.

— Ей-богу, забыл, — признался парень, почесывая затылок. — Многовато опрокинули с хозяином. Ноги подкашивались. Подумал, как же я полезу наверх за сеном? Можно еще убиться. Человеческая жизнь дороже стоит, чем вся эта скотина.

— Жизнь негодного человека выеденного яйца не стоит, — резко ответил Ванаг. — Подобрался, кулачуга, к чужому добру, как мышь к горшку со сметаной.

— Покажите, сколько у вас фуража, — потребовал Озол.

Парень открыл дверь в сарай. Он был до самой крыши набит клевером и сеном.

Тут и Гаужен не мог оставаться безразличным:

— И вам обоим не стыдно морить лошадей голодом!

Тем временем Лауск открыл хлев, где стояли лошадь и две коровы Калинки. Лошадь спокойно хрупала клевер, которым были набиты ясли. Коровы лежали и жевали жвачку, зарывшись почти по уши в сухом сене. Это были два мира, отличавшиеся друг от друга так же резко, как когда-то хозяйская половина отличалась от батрацкой. Разгадка была очень проста — частное имущество и народное имущество.