В гору

Его глаза заволокла пелена страха, но затем они загорелись злобным блеском, и Мигла посмотрел в сторону леса.

— И эта разиня не могла нас во время предупредить из местечка! — сердилась жена, отбрасывая ногой осколки разбитой посуды. — Смотри, какой шум подняли в доме… Ида, прибери!

Кто-то постучал в дверь. Мигла поспешил засунуть рубаху в брюки. То был Рудис Лайвинь, который, отворив дверь, крикнул:

— Хозяин, вам телеграмма!

— Да, телеграмма, телеграмма! — передразнила Миглиене. — Мы уже знаем без твоей телеграммы.

Озол вернулся домой поздно, голодный и усталый. Одновременно обедая и ужиная, он рассказывал Ольге, как они переправляли в имение лошадей и корм. Много шума было из-за корма — Калинка все твердил и божился, что половина принадлежит лично ему. Но весь корм был сложен вместе и, видать, с одного и того же луга. Ванаг велел все перевезти в имение, пусть Калинка жалуется, если хочет. Овес все же, негодяй, наверное, распродал, но Ванаг уж с него взыщет. И зазнается же этот Калинка. Лауск ему заметил: «Ну, наконец-то и тебе, Ян, придется как следует поработать», а тот ему: «Барином родился, барином и помру». Ужасные наглецы все же эти хозяева. И совсем не боятся того, чем других запугивают.

— Я тебе, Юрис, расскажу, что мне Саулитиене шепнула, — говорила Ольга, боязливо оглядываясь на дверь. — Ходят слухи, будто Вилюм Саркалис и сыновья Миглы скрываются в лесу. Никто их не видел, а если и видел, то не смеет рта раскрыть. Слышанное также каждый боится передавать. Разве только близкому другу шепнет на ухо. Юрис, я тебе серьезно говорю — я боюсь за Мирдзу, — она показала на соседнюю комнату. — Мирдза всю осень тут верховодила. Комсомолка. Чуть ночью на дворе какой-нибудь шум, я не могу спать. Сердце колотится, словно из груди выскочить хочет.

— Надо организовать группы истребителей, — решил Озол. — Мирдзе также надо достать оружие.

— Юрис, лучше бы ты взял девочку к себе, — почти умоляла Ольга. — Тогда мне будет спокойнее.

— Может, вы обе переедете ко мне? — пришло Озолу на ум. — Как же ты останешься здесь одна? Мы только и знаем, что покидаем тебя одну.

— Это ничего, что я одна, — успокаивала Ольга. — Если я только уверена, что вы в безопасности. Меня никто не тронет, я ведь все больше дома. Нельзя же свое хозяйство запускать. Вернется Карлен. Он так любит крестьянствовать, на огороде работать, сажать разные деревца и кустики. Пчел разводить. А в городе — одни камни. Но Мирдзе зимой было бы там лучше. Есть свет, сможет больше заниматься. Было бы кому у тебя комнату прибрать, утром и вечером есть подать. Пусть летом возвращается, если хочет, тогда ночи короче и светлее.

Когда Мирдза вошла и услышала предложение матери переехать к отцу, она сразу же представила себе светлые просторы и свободу, которыми она наслаждалась немногие дни в городе. Но радость ее сразу же омрачилась: она увидела мать — одну в зимней тьме, подавленную страхом и беззащитную.

— Нет, мамочка, и не старайся уговаривать, я никуда не поеду, — решительно заявила она.

— Вот, Мирдза, о чем я хотел тебя просить, — вспомнил Озол, — ты, да и Зента, — может, она даже больше, так как постоянно находится в исполкоме, — позаботьтесь тут о Петере Ванаге. Он очень одинок. Перенес пытки и унижения. Вспыльчив, временами не владеет собой. Ему нужно дружеское внимание. А то он как бы покрыт ледяной коркой.

— Мы ее растопим, — обещала Мирдза. — Он ведь комсомолец. Мы увлечем его работой.

— Вы уж сами увидите, как это лучше сделать, — закончил Озол. — Только будьте терпеливыми и чуткими! Одним необдуманным словом вы можете его обидеть.

На следующее утро состоялось заседание новой земельной комиссии. Присутствовал и Озол. Ванаг резко высмеял работу предыдущей комиссии, которая угадывала желания кулаков по их глазам.

— Удивительно, что еще не прирезали земли Саркалиене, Мигле и всей остальной нечисти! — он с упреком взглянул на Лауска.

Тот смущенно теребил усы, ведь он был среди тех, кто позволял Калинке дурачить людей.

— И как хитро кулаки поделили землю, — негодовал Ванаг. — Самой Саркалиене — тридцать гектаров, дочке — пятнадцать и ее родственнику — пятнадцать. Ничего себе хозяйство — в шестьдесят гектаров. Это, конечно, не то, что сто, но зато — чистых, без залежей и заросших кустарником полосок! На них пусть надрывается какой-нибудь новохозяин, пусть поднимает целину — ему к работе не привыкать. Я предлагаю: Саркалиене, как матери шуцмана, оставить восемь гектаров и четвертую часть построек. Родственникам землю не давать. Пусть возвращаются в свою волость. Там лучше знают, что и сколько им полагается.

Зента так и запротоколировала.

— Далее — усадьба Дудума. Пусть ему остаются тридцать, шуцманом и айзсаргом он не был, хотя язык у него, что грязное помело. Но оказывается, что и ему тридцати мало. Еще надо на имя сестры пятнадцать, Сиетниек останется жить у него по-прежнему, разница только в том, что часть земли может быть освобождена от поставок. Предлагаю Сиетниек земли не выделять.

— Но на самом деле работает-то Сиетниек, — вставил Лауск.