В гору

А теперь об этом нечего было и думать. И за что ее так обижают, за что? Разве она мало работала, разве не испытала горечи батрацкой жизни? Или, может быть, потому, что она сестра Дудума? Она пойдет в исполком и спросит Ванага — почему он так поступил? Расскажет о своей жизни, и неужели он не поймет, что если землю делят, то и ей полагается, раз родители были так несправедливы и не дали ей надела.

Эмма вытерла слезы, оделась как могла лучше и пошла. На большаке она столкнулась с Яном Приеде, который тоже направлялся в местечко. Слово за слово — и она рассказала ему о всех своих невзгодах.

— Н-да, — сочувственно протянул Ян. — Это нехорошо. Но что поделаешь? — спросил он немного погодя и сам же ответил. — Придется жить, как раньше жила.

— Нет! — воскликнула Эмма. — У этого старого хрыча больше жить не хочу. Будь что будет, ни мне там покоя, ни детям. Эдвин у меня очень читать любит. По субботам обычно берет у учителя книгу, чтобы в воскресенье почитать. Но разве Густ даст? Перелистает все, и, не дай бог, если где-нибудь найдет слово «коммунист». Поднимает такой крик, что оглохнуть можно. Однажды со злости даже книгу в угол швырнул. Мальчонка плакал, жаловался — как я учителю такую потрепанную книгу отдам.

— Н-да, — проворчал Ян, и опять оба замолчали.

— Ты любишь лошадей? — спросил он, когда они уже успели пройти порядочное расстояние.

— Как — лошадей? — не поняла Эмма.

— Ну, нравится тебе ухаживать за ними?

— Отчего же? Лошадь ведь почти как человек. Особенно — жеребят маленьких люблю. Они такие нежные. Мордочки мягкие, как бархат.

— Тогда идем в имение к лошадям. На пункт работницей, — добавил Ян. — У меня там уже есть один, из армии вернулся. Но директор говорит, что нужны еще люди. Летом будет много работы. Нам и коров дадут, свиней надо будет откармливать. Все поля нужно засеять. Женщина на пункте очень понадобится. Там работы хватит. И тебе дело найдется и детям.

— Что же там, на пункте-то, и жалованье платят? — поинтересовалась Эмма.

— Ну да, платят! И жить в баронском особняке будешь. А лошадям хорошо. Чесоточных поставили отдельно. Каждый день лечим. Она пройдет, эта чесотка, только остальных лошадей надо беречь. Так пойдешь, что ли? — закончил Ян.

Эмма ответила не сразу. Она взвешивала все доводы. Как-то боязно было ломать привычную жизнь. Хоть и тяжело у Густа, но, когда вдруг надо решиться уйти, как-то жаль становится, да и боязно — уйдешь, а если там ничуть не лучше, что тогда станешь делать?

— Я, Ян, сперва посоветуюсь с детьми, — отговаривалась она, чтобы не давать сейчас же окончательного ответа. — Эдвин у меня большой мальчик, ему уже тринадцать лет, как же мне без него решать.

— Ну что ж, посоветуйся, — согласился Ян. — Он тоже там в школе будет. Значит, пойдем?

— А куда ты идешь? Разве в школу? — удивилась Эмма.

— В школу, — подтвердил Ян. — Там учитель что-то будет рассказывать. Так Мирдза Озол объявила. Я не хотел идти, а она говорит — иди, уж кто-нибудь лошадей накормит, не бойся. Я говорю — чего мне там делать? А она — сходи, что-нибудь новое услышишь. Ну, тогда я согласился, что ж, схожу.

— Сходи, — поддержала Эмма и собралась домой. Она решила сегодня с Ванагом не говорить. Хотела сначала обдумать, не лучше ли идти на коннопрокатный пункт.

— Пойдем со мной, — приглашал ее Ян. — Послушаешь, что он расскажет. И парня там своего встретишь.

— Пожалуй, пойду, — согласилась Эмма. — Густ, правда, будет сердиться, что некому подать ужин, но пусть хоть раз почувствует, каково в доме без Эммы. Пусть узнает, чего стоит Эмма.

Класс, где должна была состояться лекция Салениека о воспитании характера, был битком набит. Пришли ученики старших классов, крестьянская молодежь; преобладали девушки, так как парней осталось немного. Были и родители, принесшие своим детям поесть и оставшиеся послушать, что будет рассказывать учитель. Были Мирдза и Зента, которые, славно шпульки, вертелись в переполненном помещении, пробираясь с необыкновенной ловкостью сквозь самую гущу людей.

Ян с Эммой стали в дверях. Им казалось, что внутри уже негде поместиться. Но их заметила Зента, попросила кого-то потесниться и нашла место для своего бывшего начальника и его спутницы.

Ян слушал, что Салениек рассказывал о советском человеке. Когда учитель сказал, что советский человек является борцом и, видя непорядки, не проходит равнодушно мимо, а сразу же вмешивается, добиваясь, чтобы их устранили, Ян съежился, как от оплеухи. Казалось, что Салениек поставил перед ним зеркало и Ян увидел в нем свое равнодушное, словно покрытое ржавчиной лицо. Надо признать — таким он был в исполкоме, но он не смеет быть таким на новой работе.

Правда, с лошадьми куда как проще, знаешь, чего они хотят и чего им надо. Людей иногда не поймешь. Когда говорит один, кажется, что он прав. А говорит об этом же другой, и сдается, что и тот прав. И тогда ты уже не понимаешь ничего. Правда как будто может быть только одна, но где она — на чьей стороне или, может, где-нибудь посередине, — в этом не так-то легко разобраться.