В гору

— А как докажешь, что он украл? — заметил Кадикис. — Если он и сознался бы, что заказывал сапоги, так это еще не значит, что он стащил приводной ремень на мельнице. У него самого есть молотилка, почему он не мог изрезать на подметки старый ремень? И если захочет, может сказать, что сапоги продал.

— Но почему он отрицает? Как он это объяснит на суде? — рассуждал Озол.

— Почему отрицает? Это он тоже сможет объяснить. Боялся, что его примут за спекулянта, — сказал Кадикис. — Мне кажется, что эта шайка попадется. Только вся вместе. Преждевременно изъять из их цепи одно звено — значит насторожить остальных. Пусть они пока не догадываются, кого мы подозреваем и за кем следим.

— Комсомольцы предупреждены? — спросил Озол.

— Пока нет, — ответит Кадикис. — Боюсь, что молодежь слишком резко изменит свое отношение к Майге и этим выдаст нас. Но у них возникло естественное стремление к самоохранению на основании личной антипатии. Но тут, кажется, надо благодарить вашу дочь.

Озол направился было домой, но потом вспомнил, что заодно надо проведать и Салениека. Возможно, весенние работы уже завтра увлекут его в такой круговорот, что будет трудно найти время для спокойной беседы.

Салениек лежал на кровати. Синеватое осунувшееся лицо без слов свидетельствовало о том, что он с трудом отвоевал у смерти свою жизнь. При виде Озола его глаза все же оживились и он даже попытался приподняться.

— Врач разрешил вам вставать? — спросил Озол, пожимая Салениеку руку. — Вы лежите. Значит, тяжело ранены?

— На тыловом фронте, — поморщился Салениек.

— Фронт есть фронт, — сказал Озол. — И если удар был направлен именное вас, значит, говоря военным языком, враг считает вас важным участком этого фронта.

— Я мало успел сделать, — пожалел Салениек, — всего лишь один доклад.

— Ничего, успеете больше, — сказал Озол.

— Посмотрим, что будет, — неопределенно протянул Салениек.

— Что будет? Кризис преодолен. На Майский праздник сможете взойти на трибуну, — обнадеживал Озол.

— Я не знаю… еще раз это пережить… Нет, я не могу вам сказать, что мне больнее — ссадины или моральное унижение, — Салениек заворочался и сморщился от боли. — Этакие выродки, и еще осмеливаются тебя топтать и бить!

— А подумали ли вы, сколько миллионов людей претерпели еще более ужасные мучения и унижения! — воскликнул Озол.

— Я, кажется, плохой борец, — вздохнул Салениек. — Когда я начал связно думать, моим единственным желанием было скорее выздороветь и уехать отсюда. Все равно куда, но только не оставаться здесь.

— Это была бы капитуляция, — возразил Озол. — Притом нелогичная. Если так, то было бы проще обещать тогда бандитам отказаться от проповеди коммунизма. После этого они, действительно, стали бы над вами издеваться: «Ага, парень, разыграл героя, но все же струсил!» Отбросьте эти сомнения и чувствуйте себя раненым, который хочет скорее вернуться на фронт. К тому же с решимостью — бороться еще ожесточеннее.

— Вы меня пристыдили, товарищ Озол, — застонал Салениек.

— Чем?

— Напомнили мне о том, каким должен быть советский человек. Это тема, на которую я говорил другим и за которую избили меня бандиты. Спасибо, что напомнили, спасибо! — он схватил руку Озола и попытался пожать ее. — Я не уеду! Никуда не уеду! Я им еще покажу, как проповедуют коммунизм!

— Только об одном я вас попрошу, — продолжал он после короткого молчания. — Дайте мне оружие! Как это ужасно, чувствовать себя беспомощным перед такими зверями.

— У вас раньше могло быть оружие, — напомнил Озол, — почему вы не вступили в истребители? Тогда, быть может, и не произошло бы этого. Бандиты храбры только перед безоружным.

— Тогда… тогда я думал иначе, — признался Салениек. — Мне казалось, что истребители — это нечто вроде… полицейских.

«Вот бедняга, — подумал Озол, уходя. — Все еще мечется в противоречиях. Убеждение идейного человека перемешивается в нем с пассивностью буржуазного интеллигента-белоручки. Закалку, закалку, вот что ему нужно!»

Вечером Озол погрузился в изучение данных о семенном фонде; чтобы легче было запомнить, он отмечал крестиком хозяйства, у которых зерна хватало, черточкой — у которых его недоставало. Против хозяйств, у которых могли быть излишки зерна, ставил красным карандашом второй крестик. Вот у Миглы, Думиня, Саркалиене и других богатеев определенно имеются излишки. Надо только подумать, как добиться, чтобы они не сидели, словно драконы, на своих мешках с хлебом. Пойти к каждому на дом? Они пообещают и подпишутся, и потом распустят слухи, что Озол угрозой заставил их поделиться зерном Этого от них можно ожидать. Предложение должно быть публичным и согласие тоже. Надо провести собрания по десятидворкам. Пусть уполномоченные соберут своих людей в один дом, тогда каждый сможет лучше высказать, что у него на душе. Завтра же надо начать с ближнего конца волости. В эту десятидворку входит и усадьба Миглы, а он самый изворотливый из всех кулаков. Его надо прижать первым, чтобы не успел придумать, как половчее увильнуть.