В гору

Потом он поговорил с Пакалном. Трудно старику. Прямо неудобно было подходить к нему, казалось, он мог упрекнуть: «Чего расхаживаешь, как раньше надсмотрщик? Возьмись-ка лучше за плуг!» Пакалн не сказал этого, даже пошутил, но было видно, что старик сильно устал. Надо поговорить с Мирдзой, пусть устроят хотя бы воскресник, чтобы по крайней мере поднять жнивье. Коннопрокатный пункт дополнительно лошадей не получил. На четырех пахали землю пункта, одна еще больна, и ее нужно лечить, две выделены в безлошадные хозяйства: Марии Перкон и Эльмару Эзеру. Не хватает, всюду не хватает рук и тягла, но все же чувствуется, что жизнь идет вперед; хотя и медленно, но борозда ложится за бороздой. Семена уже розданы и ждут, когда их бросят в землю.

Войдя на кухню, Озол увидел Мирдзу, которая процеживала вечерний удой. Он хотел поздороваться с ней, но дочь подняла на него воспаленные, заплаканные глаза. Озол остановился. Некоторое время они смотрели друг на друга, он пытался угадать, что могло произойти, а она не находила слов, чтобы сообщить о случившемся. Ее молчание и заплаканные глаза вселяли самые страшные предчувствия. И все же не хотелось верить, хотелось, чтобы все оказалось лишь маленьким личным горем Мирдзы, которое в молодости так быстро возникает и столь же быстро проходит. Но она не прятала своего лица, а смотрела отцу прямо в глаза, и это говорило совсем о другом.

— Мирдза, разве… — нарушил он молчание, но у него не хватило силы, чтобы продолжать.

Она подошла к нему, положила ему руки на плечи и прошептала:

— Да, папа. Карлен… погиб.

Два слова. Роковые слова, которые миллионам родителей доставляли в эти годы столько горя, которые говорили миллионам детей и жен, что они стали сиротами и вдовами. И вот эти слова сказаны ему и Ольге. Их сына больше нет. Есть лишь его могила — одинокая или общая. Перед ней стояли товарищи с непокрытыми головами, прозвучал последний салют, потом — живые двинулись вперед — на запад, отомстить за погибших товарищей, отомстить за родину и страдания народа. Но Карлен уже не может пойти вместе с ними, земля держит его в железных объятиях, и никогда он не увидит солнца, которое в неизменном сиянии ежедневно будет совершать свой путь над его могилой. Он уже не услышит жаворонков, которые после грохота орудий снова зальются своей вечной песней о радости и весне. И когда прозвучит победный салют, они будут знать, что у них уже нет сына и некого больше ждать.

Вдруг он вспомнил об Оле и сиплым голосом с трудом спросил:

— А мать… знает?

Мирдза кивнула головой.

— Плачет?

— Не плачет. Сидит и смотрит в одну точку. Не говорит.

Озол знал, что он должен пойти в комнату, попытаться вывести Ольгу из оцепенения. Пусть она лучше плачет, мать не может не плакать по своему ребенку, но пусть не смотрит в одну точку. Он знает, что она видит — своего единственного сына, истекающего кровью. Надо идти. Но ноги стали тяжелыми, как набухшие от воды бревна. Как их заставить перешагнуть через порог?

Собравшись с силой, он заставил себя двинуться. Открыл дверь и шагнул в комнату. Там сидела Ольга и слепыми, устремленными вдаль глазами смотрела на стену. Перед нею не было стены, не было ничего, кроме пустоты, в которой временами мелькало лицо сына. Мелькало и исчезало, так как над ним кружил песок, сухой песок, который накапливался, приобретал форму продолговатой прямоугольной могилы. В могиле лежал Карлен, ее любимый сын, холодный и безмолвный, и не было такой силы, которая открыла бы в земле узкую щель, чтобы выпустить его на поверхность. Мир внезапно стал большой бесцветной пустыней, где однообразно, не унимаясь, кружит песок, кружит бесшумно, беззвучно. В мире нет больше звуков, она не слышит, как Юрис что-то говорит, зовет ее по имени. Она знает, что он зовет ее, что он говорит слова утешения, но они не доходят до нее. Ее уши забиты песком, полны песка и глаза, которые не видят Юриса, стоящего рядом; да, он стоит рядом, но она его не различает, только сознает, что он находится поблизости. Он кладет ей на плечо руку, она и это сознает, но не чувствует, ибо превратилась в застывшее изваяние. Окаменевшая женщина сидит посреди пустыни, как памятник на могильном холмике, под которым покоится ее сын, ее любимый, единственный сын.