В гору

Озол думал о письме Мити. Маленькие соколята — ведь ни тот, ни другой не думали, что погибнут, по крайней мере, не верили этому, как не верит каждый боец. И уговорились они лишь потому, чтобы друг друга и самих себя убедить в том, что они не боятся смерти, что созрели для подвига и самопожертвования. Спасибо обоим за то, что перед боем они подумали о своих близких, помогли матерям перенести горе, помогли им быть достойными своих сыновей. Вот Ольга уже вытерла слезы, тяжело ей не плакать, но на ее лице появляется еще не созревшая решимость исполнить желание сына — не плакать, работой дать отпор немцам — убийцам сына.

Ольга украдкой взглянула на мужа, словно боясь, что тот упрекнет ее в слабости, ведь Карлен велел передать, чтобы не плакали. Она заметила, как посерело за ночь лицо Юриса, какие глубокие складки легли на лбу и вокруг рта, и решила: «Нет, я буду сдерживать себя хотя бы в его присутствии, если уж иначе не смогу, то поплачу одна, чтобы ему не надо было горевать еще и за меня».

Мирдза тихо выскользнула из комнаты и пошла доить корову. «Вот как они оба жалеют меня, — думала Ольга, — Юриса я всю ночь мучила своими разговорами. Не будь этого, он, быть может, на минутку смог бы вздремнуть. Ему ведь предстоит тяжелый день — опять какое-нибудь собрание. Надо позаботиться о завтраке». Только теперь она вспомнила, что вчера никто не ужинал, вчерашний обед еще стоит в плите, так как Юриса весь день не было дома. «Так нельзя, если хочешь жить, — а жить надо, — значит нужно работать. Работа — лучшее лекарство для раненого сердца».

Она захлопотала, убрала комнаты, затопила плиту, поставила на стол завтрак. День вошел в колею. Так надо, так должно быть, живой обязан жить.

Когда Озол уходил, Мирдза в комнате была одна. Он наказал ей, чтобы спрятала письма и не старалась делать вместо матери всю работу.

— Пусть работает до устали, — сказал он, — это будет лучше, чем сидеть и ломать руки. Хорошо, что она так перенесла первые мгновения. Я опасался… — Он не сказал, чего опасался, но Мирдза поняла. Она сама боялась, что мать свалится и даже потеряет рассудок. Ольга собралась с силами, словно всей душой почувствовала, что бойцы Великой Отечественной войны не умирают, что они будут жить вечно в труде народа и в отвоеванной ими свободе.

Настало утро 9 мая. Незабвенное утро в истории человечества. Утро, которого ждали почти четыре года. О нем столько думали, столько мечтали, за него боролись миллионы, и многие сложили головы. Вечная слава им, героям, павшим в боях за честь и независимость родины!

В тот день с самого утра из города во все волости по телефонным проводам мчалась гордая и радостная весть: «Германия капитулировала! Германия на коленях!» Петеру Ванагу об этом сообщил начальник почты Кадикис, которому позвонили из уездного комитета партии. Но только он положил трубку, как снова раздался звонок — уездный комитет комсомола вызвал Зенту, чтобы сообщить ей то же самое. Петер и Зента торопились порадовать друг друга радостной вестью и столкнулись на полдороге.

— Петер! Ты…

— Зента! Знаешь…

— Нет, я тебе расскажу!

— Германия…

— Германия капитулировала!

Лишь теперь Зента заметила, что Петер обнял ее плечи, и она, откинув голову, смотрит вверх и видит, как искрятся радостью его обычно грустные глаза. Она забыла, что слишком долго смотрит в его глаза.

Они молчали, пока Зенте не показалось, что только она хотела еще что-то сказать Петеру, а у него нечего было больше сказать ей. Стремительно, даже слишком стремительно, она вырвалась из рук Петера, желая показать, что у нее в мыслях ничего другого не было. Она и на самом деле не думала о другом, это ей только казалось, что Петер мог воспринять это ее молчание по-своему. И поэтому она весело и беззаботно рассмеялась и, став в позу подчиненного, спросила:

— Может быть, товарищ председатель, вы разрешите секретарше поехать и сообщить эту весть товарищу Озолу?

Петер смутился. Он сердился на себя за то, что так долго обнимал Зенту и почему-то не в состоянии был отпустить ее; он сердился, что, забывшись, быть может, напугал Зенту: теперь она будет с ним более сдержанной, возможно, даже постарается избегать его; прекрасные часы совместной их учебы могут потерять прежнюю теплоту и сердечность, которой дышала комнатушка Зенты. Чтобы этого не случилось, чтобы Зента убедилась, что неправильно поняла его рассеянность, он, подражая ее шутливой манере, тоже ответил просьбой:

— Может быть, вы, товарищ комсорг, разрешите известить Озола рядовому комсомольцу Петеру Ванагу?

— Ты признаешь меня своим начальником? — рассмеялась Зента. — В таком случае я приказываю тебе остаться на месте.

— В таком случае я тоже использую свои начальнические права, — подражал ей Ванаг, — и…

— Петер! — прервала его Зента. — На этот раз прошу, разреши мне! Я скажу тебе, почему. Я перед Мирдзой в долгу. Когда освободили Ригу, я ей этого не сообщила. Теперь я хотела бы порадовать ее вестью о победе… Но… мы уже не будем так шумно радоваться, как бы радовались, если бы не погиб ее брат.