В гору

Уже прошли три недели и четыре дня с тех пор, как она начала завязывать узелки на шнурке. Может, прошло и больше, так как первые дни проплыли, словно в тумане. Какой это был ужас, — когда в дом ворвались жандармы, разодетые, как черти, на шее — цепи, гремящие при малейшем движении. А с ними — собаки, которые так и рвались с привязи и только ждали, чтобы их спустили на кого-нибудь. И эти злые возгласы: «Век, век, эраус!» Даже в смертный час эти выкрики будут звучать у нее в ушах. В ночной тьме, при свете фонарей, они побросали последние пожитки в повозки, привязали к возам коров и выгнали овец и свиней. Кур складывали в корзинки. Птицы кудахтали и бились. Овцы блеяли, а коровы мычали, как при пожаре. Жандармы не отходили ни на шаг, пока повозки не выехали на дорогу и не влились в огромный поток угоняемого населения. Кругом — плач и стоны! Скотина ревет, невыспавшиеся дети хнычут и зовут матерей. А по обеим сторонам дороги, гремя цепями, словно призраки, шныряют жандармы. Дом остается все дальше и дальше позади, вот уже местечко. Вдруг раздается громовой удар, от которого люди и скот валятся наземь. К небу взлетает огненный столб, какое-то большое здание загорается ярким пламенем. «Церковь, церковь горит!» — восклицает женщина на передней повозке.

— Ой! Чертовы немцы, даже церковь не постыдились взорвать! — кричит хозяйка «Кламбуров», едущая за Лидумами. Дома волостного правления и клуба взорваны и сожжены еще днем.

Лидумиете так потрясена и охвачена ужасом, что сидит на повозке, словно пораженная ударом. Ей кажется, что сейчас с неба должен грянуть страшный гром, что должна разверзнуться земля и поглотить святотатцев. Не может того быть, что господь спит и не видит, как буйствующие прислужники ада разрушают его обитель. Наказание должно последовать немедленно, на месте, а не спустя месяцы или годы. Она даже втягивает голову в плечи, боясь, что случится нечто ужасное, невиданное. Но ничего не случилось. Высокая колокольня лежит поверженная, из церкви через выбитые окна валят густые, полные огненных искр клубы дыма. Жандармы кричат, перекликаются с подрывниками; издеваясь, указывают пальцами на развалины церкви и временами стреляют в какую-нибудь отставшую, выбившуюся из сил свинью или хромую овцу. Позади, где-то далеко, гремят орудия, и, оглянувшись, можно увидеть за чернотой леса отсветы взрывов. Кажется, что земля и воздух полны ужасов и смерти, и как хорошо было бы в эту минуту умереть, чтобы не пережить еще одну такую ночь и не встретить утро.

Лидумиете неспокойно заворочалась. Три недели и четыре дня прошли после той ночи, но каждый вечер страшное огненное видение все мелькает перед ее глазами, а в ушах звучит детский плач. Она приподнимается и протягивает руку, притрагивается к Алмине. Она знает, что дочка спит тут же рядом, но ей хочется лишний раз убедиться, здесь ли она. На сердце как-то тревожно, когда она не видит или не чувствует ее.

Почему бог не покарал разрушителей дома своего?

Эта мысль не дает ей покоя. Почему он разрешил им продолжать буйствовать. Вот и в Гарупе. Там гнали всех, как сквозь строй, отнимали коров, овец, свиней, кур. Оставили каждому по коровке да по две овцы с ягнятами. Все остальное забрали, хотя и самим-то девать некуда было — не съесть же столько и не угнать. Разбрелась скотинка по лесам, кто ее теперь сыщет? Если все же суждено вернуться домой, то как начать жить? Точно погорельцы! Но тогда хотя бы соседи могли помочь: дать теленка, чтобы вырастить; овечку или поросенка можно было бы купить на базаре. Но как же быть теперь, когда все одинаково бедны? Хоть домой бы попасть, может, понемногу опять стали бы на ноги. Но за какие грехи приходится здесь томиться, ночевать, словно дикому зверю, в чистом поле? Хлеб пропадет несжатый. Останется ли еще дом цел? Пришли бы хоть поскорее красноармейцы и не дали бы немцам разрушать и жечь… «Господи, дай их оружию такую силу, чтобы они прогнали немцев!..» — шептала Лидумиете, погружаясь в сон.