В гору

Густ уже хотел было наброситься на Гаужена и вступиться за Саркалиене — замечания их казались ему уж слишком коммунистическими, они были направлены не только против Саркалиене, но против всех, кто в прошлом и теперь был заодно с немцами, «последним спасением от красных». Но Густ замолчал на полуслове, увидев подходивших волостного старосту Силиса, писаря Янсона и пастора общины Гребера. У двоих были озабоченные лица. Янсон был заметно пьян и глупо улыбался.

Поздоровавшись, они присели подле Саркалиене и справились о Вилюме. Тот уже увез жену с детьми и часть вещей на станцию, чтобы эвакуировать их дальше поездом. Сам же с мамашей, с остальными вещами и со скотиной поедет по направлению к Риге.

— Мы тоже поедем дальше, — вставил Янсон.

— Разве большевики опять наседают? — с опаской спросил Густ.

— Наседать-то наседают, — уклончиво ответил Силис, — но наши дерутся, как звери. Уложили еще десять красных дивизий.

— Откуда у русских берется столько людей? — наивно удивилась Лидумиете. — Каждый день только тут укладывают по десять дивизий, а разве в других местах не воюют?

— Наши отступают по плану, — пояснил Силис. — Уж они-то знают, как далеко следует заманить русских и где сказать им «стоп!» Сил у русских больше нет. Вот, например, за Гауей — по пальцам можно пересчитать, где в какой ямке сидит у них по солдату.

— По дивизии, — поправил Гаужен. — Иначе немцы бы не могли так много уложить.

Силис сделал вид, что не слышал.

— «О, жизнь, я качаюсь на волнах твоих», — запел Калейс и встал. По физиономиям должностных лиц он догадался о серьезности положения и не хотел терять ни минуты. Он должен был попасть в Ригу, к дочери, иначе потеряет и ее, свою последнюю радость, и останется один, как ствол дуба, у которого обрублены все ветви. Не желая задерживаться, он ни с кем не стал прощаться. Узлы с одеждой он бросил, чтобы легче было идти. Пройдя порядочное расстояние в сторону станции, он все же вернулся — надо было взять кое-что из продуктов, кто знает, есть ли у Интини и маленького Юрита что кушать. Ему было больно видеть, как хозяйки выливали снятое молоко или поили им коров, ведь у Юрита, возможно, не было даже молочной сыворотки. Он пойдет на станцию и попытается, хоть на буферах, добраться до Риги.

— Здесь много моих прихожан, — кашлянув, торжественно начал Гребер. — Некоторые собираются ехать дальше. Неизвестно, когда встретимся снова. Вы знаете, что нашей любимой церкви больше нет. Большевики, для которых нет ничего святого, сожгли ее.

Лидумиете, пораженная, разинула рот. Кому он это рассказывает? Для чего? Почему никто не возражает? Все ведь видели, как это было.

— Поэтому я думаю, — продолжал Гребер, — отслужим молебен в большом храме природы, здесь же под открытым небом. Будем просить, чтобы небо помогло оружию великой Германии…

Люди медленно встали. Мужчины вяло, нехотя сняли шапки. Гребер велел спеть псалом «Господь, ты наша твердыня». У Лидумиете, всегда хорошо певшей в церкви, словно сухой кусок застрял в горле. Она, правда, раскрывала рот, но не могла подладиться к Саркалиене, которая сперва затянула низко, потом взяла чрезмерно высоко и, не выдержав, снова снизила голос.

Затем Гребер начал проповедь: «Господь, покарай нас, но не слишком сурово…»

Эрик незаметно удалился: он беспокоился за Мирдзу. Саркалисы собирались ехать дальше и могли увезти девушку с собой. Он встретил ее у опушки леса, где она пасла коров.

— Мирдза, тебе надо спрятаться, — сказал он, переводя дух: утомительно было притворяться хромым и, кроме того, он волновался, оставшись с Мирдзой наедине.

— Почему? — спросила она, вставая. — Разве Саркалиене собирается натравить на меня своего Вилюма?

— Этого я не знаю, но сегодня они поедут дальше, по направлению к Риге, возможно и в Германию. Тебе надо бы остаться здесь… — запинался он.

— Почему мне  н у ж н о  остаться здесь? — дразнила Мирдза Эрика, наивно глядя на него широко раскрытыми глазами.

— Да, ну… тебе ведь надо остаться здесь. Вместе поедем обратно домой… Может, твой отец вернулся. — Лицо Эрика стало более уверенным. Мирдзе в самом деле надо ждать возвращения отца, и хотя бы только поэтому она не может ехать.

— Куда же мне спрятаться, Эрик? — спросила она, став серьезной.

— Пойдем со мной, — позвал Эрик. Он уже заранее приготовил план, на случай, если подойдет Красная Армия и немцы погонят выселенцев дальше. В лесу, под кучей хвороста, он выкопал яму на четверых — для себя, матери, сестры и Мирдзы. Скотину и повозки он бросил бы. Пусть пропадают, уж как-нибудь наживут снова: нельзя же дать угнать себя в Германию. Он очень сожалел, что еще до того, как их заставили уйти из дома, не убежал в лес, ведь видел же он на большаке потоки выгнанных из восточных волостей. Но человек по своей природе безрассуден — пока ему самому нож к горлу не приставят, не верит, что так может и с ним приключиться. Ни матери, ни сестре он еще не говорил о своем намерении, опасаясь, что они не захотят бросить еще оставшуюся у них корову и овец.

— Хорошо, Эрик, — быстро решилась Мирдза. — Но что делать с коровами?