В гору

Было уже одиннадцать часов, когда повозки Саркалисов и Силисов с привязанными животными вытянулись на большак. Саркалиене сидела высоко на последней повозке и, оборачиваясь, успокаивала скотину, которая рвалась и мычала на привязи. Они вынуждены были держаться обочины дороги, так как по середине неслись автомашины немецкой армии; впереди — легковые с офицерами в блестящих мундирах, а за ними — грузовики с ящиками и мешками с продуктами и боеприпасами. Позади стреляли орудия. Вскоре дорогу запрудили автомашины, битком набитые пехотой. Машины мчались с бешеной скоростью, стремясь обогнать друг друга. Коровы Саркалисов в испуге рванулись в сторону и повернули телегу с лошадью поперек дороги. Грузовик, уступая путь обгонявшей его машине, врезался в повозку Саркалиене. Раздались крики и грохот, повозка опрокинулась со сломанным колесом. Саркалиене слетела в канаву, лошадь барахталась на земле, в отчаянии храпя и пытаясь освободиться от упряжи. Коровы попадали на колени и рвали прикрепленную к рогам привязь.

В общей сутолоке и шуме моторов, в большой трагедии разгрома эта маленькая трагедия Саркалиене казалась столь незначительной, что восхваляемые некоторыми за рыцарство немецкие офицеры и солдаты даже не сочли нужным уменьшить скорость своего «движения на отрыв» и помочь старой женщине, вырастившей им столь услужливого сына.

Вилюм вскоре понял, что за стихийной лавиной отступающих невозможно угнаться, и свернул на первую попавшуюся проселочную дорогу. Остальные последовали за ним. Оттуда они смотрели, как отступает армия, безжалостно оставляя на милость судьбы и народа своих приспешников, пресмыкавшихся перед ними в течение трех лет.

Не видя повозки с матерью, Вилюм пошел ее искать. Каким-то чудом и у матери, и у лошади, и у коров уцелели все кости. Отвязанные животные перескочили через канаву, из которой уже выбиралась их хозяйка.

Четверо мужчин держали военный совет.

— Через несколько часов большевики будут здесь, — угрюмо сообщил Вилюм.

— Будет благоразумнее, если ты скинешь форму шуцмана, — заметил Гребер. — Они ведь тебя не знают, примут за обычного беженца.

— Форму-то я сниму, но борьбу против красных буду продолжать! — патетически воскликнул Вилюм. — Настоящие латыши уйдут в леса и будут стрелять из кустов.

— А что будут делать женщины? — с опаской спросил Силис.

— Женщины пусть едут домой. На самом деле не так уж все страшно, как мы рассказывали, — Вилюм скривил лицо в гримасу. — У нас остались в тылу осведомители. Они передают, что ни одной семьи никакой черт не трогает. Женщины должны лишь держать язык за зубами. Пусть скажут, что немцы нас в последнюю минуту мобилизовали, — и все.

— А что мне делать с волостными бумагами и печатью? — растерянно пролепетал Силис.

— Что делать? — Вилюм щелкнул пальцами. — Бланки паспортов у тебя есть? Янсон сделает для нас паспорта. Скажем, я буду Альбертом Сарканбардисом, Силис превратится в Карла… Ну, скажем… э, пиши: Карл Карклинь. Гребер будет Грабулисом. Янсон сам может придумать себе имя.

Янсон заполнил бланк паспорта Саркалису, затем Силису и Греберу, прихлопнул печать, и они превратились в Сарканбардиса, Карклиня и Гарбулиса. Он взял еще один бланк и стал придумывать себе имя. Как назвать себя? Э, не все ли равно! Напишет какое-нибудь имя и перестанет быть Артуром Янсоном. Превратится в бродягу без дома, без семьи… Вернется Эльза и поселится на старой квартире, а он не сможет даже к ней прийти. Эльза… как она могла так исчезнуть, не простившись, ничего не сказав. Уехала в Ригу и не вернулась. Даже письма не оставила. Как могла она уйти, бросить его одного? От кого она бежала? Он сумел бы защитить ее — у него связи, репутация солидного человека. До сих пор он не мог привыкнуть к жизни без нее — единственной, прелестной, незабвенной. Ни одной вещички в ее комнате не тронул, даже раскрытая книга «Как закалялась сталь» все эти годы пролежала на столике. С наступлением сумерек он заходил туда, как в склеп, ласково прикасался рукою к незаконченному рукоделию, лежавшему в корзинке, гладил вазу, в которой шелестели высохшие цветы жасмина. Все это осталось с того лета, когда она исчезла. При мысли, что Эльза, может быть, умерла и больше не вернется, ему становилось страшно. После каждого такого паломничества — как он называл посещение комнаты Эльзы — Янсон всегда напивался, зачастую до потери сознания. Теперь, когда Эльза, возможно, уже близко и может через несколько дней или недель вернуться, он должен исчезнуть и потерять ее навсегда. А что если Эльза сейчас спешит, идет пешком издалека, чтобы возобновить прежнюю жизнь; встретит его, бросится к нему в объятия и станет целовать, целовать… Но перед ним бланк паспорта, в него нужно вписать чужое имя, и он больше не будет Артуром, Арицисом, Арцитом…