В гору

— Хозяева, наверно, издалека вернулись, устали? — спросил один из красноармейцев, что был постарше.

— Да. А чего вы тут ищете? — сказал Густ, приосанившись.

— Ищем оставленные немцами «айеры»[2], — улыбнулся молодой красноармеец.

— Вон что? Боитесь, чтобы латышу не достались? — зло ухмыльнулся Густ.

— Стараемся, как можем, чтобы латышам это добро не досталось, — пошутил в ответ красноармеец. — Петя, проверим дом, чтоб хозяева могли отдохнуть.

Густ хотел было броситься к дверям, но один из красноармейцев преградил ему дорогу.

— Погодите, мы еще не успели разминировать, — раздраженно воскликнул он.

Первую мину извлекли из-под крыльца. Другие были заложены под окнами, с расчетом, что взорвутся, когда откроют окна. Только когда вокруг дома все было тщательно проверено миноискателем, саперы открыли дверь. Густ ходил за ними по пятам, словно немцы могли оставить в доме невесть какие ценности, а саперы покусились бы их забрать. Войдя в комнату, они увидели омерзительное зрелище. В нос ударило зловоние от валявшейся в углу квашни. Отвратительнее всего было то, что немцы, злобно издеваясь, нагадили также в тарелку и поставили ее на стол.

У молодого красноармейца от сдерживаемого смеха передернулись губы, но тот, что был постарше и которого на дворе назвали Петей, серьезно покачал головой и спросил Густа:

— Должно быть, вы здорово насолили немцам? Иначе зачем же они стали бы над вами так издеваться?

Густу стало неловко. Ему очень хотелось колкой фразой дать понять красноармейцам, что немцы культурнее их, но испоганенный стол говорил совсем другое: «Ты, латыш, для нас свинья».

Наконец Эмма тоже осмелилась перешагнуть порог. От вони и противного зрелища у нее захватило дыхание. Она хотела выбежать к оставшимся на повозке детям, но, увидев свою квашню, закричала с таким искренним возмущением и укором в голосе, что, хотя это было сказано по-латышски, ее поняли и красноармейцы:

— Вот скоты, вот скоты, не нашли другого места, где оправляться!

Обезвредив в доме и вокруг него до десятка мин, красноармейцы, пошутив с детьми, простились.

Эмма долго смотрела им вслед, пока они шли к следующему дому; старший шел немного сутулясь, а молодые о чем-то переговаривались и покачивали головами.

— Знаешь, Густ, — задумчиво сказала она, — вначале я страшно боялась этих большевиков. Чего только о них не писали и не говорили. Ты сам каждый день рассказывал ужасные вещи. Но совсем не видно, чтобы они собирались вырывать ногти и выжигать звезды на лбу. Даже с детьми поиграли. Кто любит детей, не может быть плохим человеком.

— Пой, пой, — презрительно пробурчал Густ. — Но не забывай, что это первая партия. Потом придет вторая. Те будут говорить по-латышски и тоже не тронут. Но только соберешь осенью урожай, как заявятся эти косоглазые. Тогда ты иначе запоешь.

— А ты видел, как они вынули все эти адские машины, — не сдавалась Эмма. — Столько мин, всех бы нас перебило.

— Это они берегут людей для мобилизации в свою армию, — злобно отрубил Густ. — А то откуда им брать силы против нового немецкого оружия?

— Густ, Густ, — упрекнула его Эмма, — тебе люди добро делают, а ты…

— Лучше вычисти комнату, — примирительно сказал Густ. — Хотя эту ночь все равно придется спать в сарае. Пусть за ночь запах выветрится.

— Это твои друзья напакостили, — возмущалась Эмма. — Здесь они пили и ели, здесь же ты с ними ворковал — «герр офицер», «герр офицер», — теперь видишь, как они тебе отплатили.

— Ну, это ведь не те, что тогда у нас останавливались, — пытался брат возразить сестре. — После них пришли другие части, и не могли же они знать…

— Кто бы ни были, — не унималась Эмма, — разве образованный человек так себя ведет! Все время только и гоготали — культура, культура, новый порядок. Вот он, этот новый порядок! Квашня и столовая посуда вместо ночного горшка… Тьфу!

— Ну, ну, сама-то не шуми так много, — рассердился Густ не на шутку. — Раскудахталась, словно курица. И никак не уймешься. А ты думала — они оставят русским все чистенькое? Сжечь надо было, когда мы уходили. Чтобы камня на камне не осталось.

— Ты что, в своем уме! — рассердилась и Эмма. — Куда бы ты теперь сам делся?

— Все равно. Под папоротником бы жил, а им бы не досталось.

«Ей-богу, он и в самом деле свой ум под папоротником оставил!» — едва не вырвалось у Эммы, но она сдержалась. Такого упрямца все равно не переубедишь. «Вот дам самому поесть из этой тарелки», — мысленно решила она.

Девочка попросила пить. Эмма отвязала от повозки ведро и пошла было к колодцу зачерпнуть воды.

— Погоди, — воскликнул Густ и заковылял за нею. — Эту воду пить нельзя. Перед отъездом я бросил туда собаку. Тогда так учили газеты, — смущенно оправдывался он.