В гору

— Что ты, что ты, — детям в тягость и миру на смех! — отмахивался Пакалн обеими руками. — Если бы я знал, что из ума не выживу, то ничего бы не имел против. Иногда думаю — большие перемены сейчас происходят; только уж поэтому не хотелось бы помирать. Кто мне в царствии небесном расскажет, как здесь на земле все изменилось, как вы тут в колхозах живете?

— В этом ты еще сам сможешь убедиться, — начал Озол нужный разговор. — Люди уже решили, что работать вместе будет легче и прибыльнее. Пришел спросить, что ты надумал?

— Пойдем в дом, — пригласил Пакалн и медленно закрыл дверь конюшни. Так же неторопливо он прошел через двор и переступил порог дома. По одной этой медлительности Озол понял, что старику нелегко решиться и он вряд ли сегодня сможет дать ответ.

— Значит, все же порешили? — произнес Пакалн, усевшись.

— Да, порешили. Потому и пришел к тебе. Твоя усадьба примыкает к участку земли, который будет закреплен за артелью, — ответил Озол, глядя Пакалну в лицо.

— А Думини? Они тоже в этом участке. Разве они согласны? — спросил Пакалн, чтобы оттянуть ответ.

— С Думинем вопрос другой. Он сам в тюрьме. И если даже захочет, его не примут, — глядя в окно, ответил Озол.

Пакалн словно поник.

— Уходить из «Кламбуров» мне не хочется, — заговорил он, немного помолчав. — Здесь я родился, отсюда хотелось бы уйти на вечный покой. Но если…

— Дедушка, откуда у тебя такие мысли! — воскликнул Озол. — Тебя из «Кламбуров» никто не собирается выживать.

— Ах, сынок, чего я только своей старой головой не передумал, — Пакалн тряхнул седой бородой. — Ты думаешь, мне этой земли жаль? Никуда ее не унесут, тут же около меня и останется, если и не будет считаться моей. Горб и кривые пальцы нажил я, надрываясь над нею. Но признаюсь тебе, что меня за сердце хватает… Это — моя лошадка, которую мы смотрели. Не могу свыкнуться с мыслью, что она не будет моей. Как подумаю, что моего Лауциса придется вести на общую конюшню — не могу, думаю — пусть лучше мне выделят маленький клочок земли, где-нибудь на отлете. Много ли старому человеку надо. Помаленьку с Лауцисом обработаю. Пусть молодые остаются здесь, идут в артель со второй лошадью — мы ее недавно на базаре купили, не успел еще к ней привязаться.

Озол молча слушал. Глаза старого Пакална повлажнели.

— Сын ругается, что я к лошади так привязался. Но что я могу поделать, раз жизнь так прожита. Корова, овца — то для молока, шерсти. А лошадь? Она всегда была моим помощником, а плата ей за работу — корм. В неурожайные годы возила бревна, землю пахала, а довольствовалась болотной осокой и не роптала. И как я ей скажу: «Расстанемся, друг, — тебе идти в другую конюшню. Должна будешь слушаться кого придется. И кто знает, как с тобой будут обращаться… Кто ударит, кто плохо кормить будет, передохнуть не даст в конце борозды». И то сказать, я лошадей покупать-то покупал, но ни одной не продавал. Все в «Кламбурах» свой век доживали.

— Мучить или морить голодом лошадей мы не позволим, в этом ты можешь быть уверен, — сказал Озол. — Ты бывал когда-нибудь на коннопрокатном пункте? Разве там у Яна Приеде лошадям плохо живется?

— А как было при Калинке? — напомнил Пакалн.

— Таких Калинок мы в артель не пустим. В артели всю тяжелую работу будут делать машины, а лошади будут на подсобных работах.

Пакалн снова замолчал. Заговорил только немного погодя.

— Знаешь, о чем я попрошу, — дай годик присмотреться, какие там порядки будут, как с лошадьми будут обходиться. Привыкну… увижу, что все хорошо, что можно Лауциса доверить.

— Живи, дедушка, пока по-прежнему, — Озол встал, пожал старику руку. — Я думаю, что мы даже раньше докажем тебе, что и в артели лошадь — друг крестьянина.

— Не обижайся на старика, что мало мне это новое в мыслях принять — хочется руками пощупать, — извинился Пакалн прощаясь.

— Ничего, живи себе спокойно. Я думаю, что через год у нас будет, чему и подивиться и что руками пощупать, — сказал Озол.

— Дай бог, дай бог, — пожелал Пакалн.

В этот день Озол к Лидумам не пошел.