В гору

— Уймись же, наконец, и не огорчай девушку! Будь счастлива, что вернулась дочка.

Во двор Лидумов Озолы вошли почти одновременно со старой Саркалиене, которая как раз вылезала из просторной рессорной коляски. Увидев Мирдзу и ее отца, она заметно вздрогнула, но сейчас же притворилась, что не видит их, — завозилась с корзинкой в коляске и приподняла привезенный букет цветов.

Во дворе были и другие. Озолы поздоровались. Саркалиене сделала вид, что только теперь узнала их по голосу. Она стремительно обернулась и с приторно-сладкой улыбкой поспешила поздороваться прежде всего с Озолом.

— Ах, господин Озол, тоже в наших краях! Кто бы мог подумать? Всякое говорили — погиб, погиб, выходит, жена и дети зря убивались.

— Не так-то легко нас прикончить, — усмехнулся Озол. — Выносливое племя.

— Мирдзиня, доченька! — Саркалиене бросилась девушке на шею и, хотя Мирдза уклонялась, все же прижалась губами к ее подбородку. — Как я из-за тебя убивалась там, на лугу Дуниса, сколько кликала, сколько искала. Подумайте, — обратилась она к Озолу, — девушка вдруг исчезла, словно сквозь землю провалилась. Я так разволновалась, думаю, что же я матери отвечу. Смотрю я, все матери счастливее меня — да поможет им господь. К Озолам вернулась дочь, у Лидумиете хоть один сын остался, а я одна, как старая колода, — и она потерла краем платочка сухие глаза.

У Мирдзы так и жгло язык острое словцо, но она сдержалась. Все-таки здесь все были гостями.

— Куда же ваш сын девался? — спросил Озол, пристально всматриваясь в глаза хитрой женщине.

— Мобилизовали. Как и всех. Так же, как вашего Карлена, — был готов у Саркалиене ответ.

— Ну, не совсем так, — вспылил Озол. — Ваш сын разгуливал в немецкой форме и мобилизовывал других. И моего сына…

Он заметил, что у Саркалиене задрожала челюсть и застучали зубы. Но глаза сохраняли каменное спокойствие. Преодолев волнение, она опять начала тереть глаза — они никогда не плакали, и поэтому из них трудно было выжать слезу.

— Вы думаете, Вилюму было легко в эти годы, — вдруг заговорила она изменившимся голосом. — Рыскал, как… — Саркалиене осеклась, проглотив наиболее подходившее здесь слово «собака». — Немцы только и знали, что командовать — давай сюда, давай туда. По пальцам могу сосчитать, сколько дней дома был. А придет — только пьет да спит, — говорит, переутомился от этих работ. Я одна разрывалась с батраками и пленными. Что ж поделаешь, не ради блестящих пуговиц пошел он туда, не хотел идти воевать против вас, господин Озол.

— Но моего сына гнать на войну против меня он пожелал? — спросил Озол, сунув руки в карманы; он чувствовал, что у него начинают дрожать пальцы.

— Ну, тогда ссылайте меня в Сибирь, забирайте меня, старуху! — завопила Саркалиене. — Раньше говорили, что дети расплачиваются за грехи родителей, а нынче мне придется отвечать за то, что сын не хотел воевать за немцев…

«Бесстыдства у тебя хоть отбавляй», — подумал Озол и пожалел, что начал с этой женщиной разговор здесь, во время похорон. Вокруг них собрались гости: было видно, что они не сочувствовали Саркалиене, но все же в разговор никто не вмешался. Обычно, когда покойник еще в доме, принято соблюдать истовость и торжественность.

Эрик пригласил гостей к столу. У переднего конца стола важно восседал Август Мигла, рядом с ним — Ян Приеде, новый председатель волостного исполкома. С другой стороны стоял свободный стул. На него хотел было сесть Гаужен, но Август боком наклонился к стулу и сердито сверкнул глазами. Затем начал усердно ловить взгляд Озола и, поймав его, выпрямился и, указав на стул размашистым жестом вытянутой руки, пригласил:

— Пожалуйста, господин товарищ Озол! Здесь ваше место.

Озол сделал вид, что не слышит. На скамье между Салениеком и Балдиниете оставалось свободное место. Озол занял его. Рядом с Августом Миглой уселась Саркалиене. Страх перед Сибирью ничуть не отразился на ее здоровом аппетите. Из подаваемых ей Августом мисок с холодцом она перегружала к себе на тарелку самые жирные куски, каждый раз приговаривая:

— Это ведь я откармливала поросеночка. Так трудно было уберечь его во время скитаний. Тогда никто не помогал. Хотя бы отведать надо.

После молчаливого завтрака началась церемония выноса гроба. Август Мигла длинно и пространно говорил о небесной обители, в которую рано или поздно должен вступить каждый, о радостях, ожидающих там Алминю, но ни словом не помянул чудовищного врага, вокруг жертвы которого теперь стояли многочисленные присутствующие. Как обычно на похоронах, Август говорил так долго, что даже на глазах матери высохли слезы, менее причастные к горю исподтишка посматривали на часы. Ведь еще надо было ехать на отдаленное кладбище соседней общины, где у Лидумов была фамильная могила, — а осенний день рано клонится к вечеру.

На кладбище он повторил ту же речь. Когда прозвучало долгожданное «аминь», солнце уже опустилось.