В гостях у Берроуза. Американская повесть

По словам Берроуза, его Мерзкий Дух был подобен Джону Эдгару Гуверу и Уильяму Рэндольфу Херсту.

Берроуз утверждал, что мог бы запросто стать директором ФБР или газетным магнатом, но стал писателем, потому что это больше ему подходило.

Возможно, Мерзкий Дух предпочёл, чтобы Берроуз сделался писакой, а может, Мерзкий Дух за это на Берроуза злился.

Так или иначе, Берроуз достиг своей цели и стал одним из знаменитейших писателей мира.

А любой добившийся успеха писатель, как говорил знавший Берроуза писатель Норман Мейлер, чем-то похож на агента ЦРУ, или КГБ, или Stasi.

Кагэбэшников Мейлер встречал в Москве на Лубянке, когда занимался там архивом Харви Ли Освальда, чтобы написать толстенную книгу под названием «Oswald’s Tale: An American Mistery».

Вот так-то.

14

Итак, я своего добился: сидел в доме Берроуза в Лоуренсе и внимал его тирадам.

Он говорил очень веско, хотя голос его то и дело срывался.

Он сказал мне:

– Что ты предпочитаешь: чтобы твоя жизнь была похожа на ветер в горах или на песок в пустыне?

Я ответил:

– На ветер в пустыне.

Он поглядел на меня косо и хмыкнул:

– А ты хитрый. Но это не поможет.

Потом он спросил:

– Что такое паранойя?

Я задумался, а он:

– Paranoia is having all the facts. Я – параноик.

И он многозначительно рассмеялся.

Потом он заявил, что ценит русскую литературу.

Именно так:

– Я ценю русскую литературу. Даже больше французской.

Сказал, что ему нравится «Человек из подполья» и роман «Бесы».

Ещё он сказал, что «Бесы» напоминают ему некоторых его друзей и их похождения в Танжере и Европе.

Потом он сказал:

– I like the Russian word for «informer»: STUKACH. Но ты ведь не стукач, русский?

Я сказал, что, конечно, не стукач, и он захихикал:

– Хи-хи-хи… Я шучу, парень… Хум-хум-хум… Хе-хе…

Он замолчал и отпил из стакана водку с кока-колой.

Это был его любимый напиток: America Libre.

Но для меня он окрестил его иначе: RUSSIANAMERICAN ANTI–VIRUS.

Честно говоря, я пил кое-что и похуже.

Эту смесь готовил ему Грауэрхольц, следивший, чтобы всё с его боссом было в порядке.

Грауэрхольц в основном помалкивал, но наблюдал за происходящим, как очень умная и бдительная немецкая овчарка.

А иногда вставлял словечко вроде:

– Не’s a false prophet!

Это могло относиться к кому угодно – кроме Берроуза, конечно.

15

Берроуз умел молчать так же веско, как и глаголить.

Иногда он надолго замолкал, и никто не смел прервать это молчанье.

Мы сидели и пили водку с колой – в полном молчании, как немые.

И вдруг Томас спросил, как Берроуз относится ко всей этой истории с битниками, которая стала достоянием учебников литературы.

Это была провокация – и Берроуз на неё попался.

Он хмыкнул и дёрнулся всем телом.

Вообще, он постоянно дёргался – как кузнечик, пытающийся высвободиться из паутины, в которую угодил после очередного подскока.

Он гаркнул:

– Bullshit! Chickenshit and horseshit! Это всё лажа! Никаких битников не было, их выдумал Гинзберг! Дерьмовые растабары! Трёп, трескотня, балабольство! Весь этот пиздёж о битниках гроша ломаного не стоит.

Он замер, но его губы продолжали содрогаться в презрительном тике.

Он сказал:

– Французские сюрреалисты много галдели, но они, бля буду, и нападали. Они много угождали, но и угрожали. Они много свистели, но и набегали. Они себя выдвигали, но и ударяли. А битники только себя раздували, раздували, раздували! Никаких битников не существует, ебучие идиоты!

Ему явно доставляло удовольствие опровергать литературные мифы.

– Литературу так же хотят держать под контролем, как рыбу и мясо. Рыба и мясо в этой стране отравлены пестицидами и хлоркой. И литература тоже – отравлена фуфлом и блефом. Ничтожество, зависимость и убогость распространились на всю человеческую деятельность без исключения. Поэтому лучше ни черта не делать. Хорошо, что я скоро сдохну. Потому что я не умею бездельничать, как хотел бы. Я постоянно пишу – и мне это надоело до усрачки.

Он разразился хриплым, деланым смехом.

И вдруг спросил с нажимом:

– А в России меня читают?

Я сказал, что читают и уважают.

Я сказал, что у меня есть знакомые, которые его обожают.

И действительно: Алексей Зубаржук, Александр Ревизоров, Олег Мавроматти чтили Берроуза как бога.

И Алина Витухновская.

И Ярослав Могутин.

И многие другие.

Ему было приятно это услышать.

Он снова ушёл в себя и сидел, как богомол в засаде.

И вдруг возгласил:

– How could I? How could I?

И:

– Brion Gysin is a great painter!

А потом очнулся:

– Значит, ты художник? Рисуешь?

Я побагровел и промямлил что-то.

Он хмыкнул:

– Я тоже художник. Писать книги – это мозгоёбство. Мне надоело. Но я и не рисую. Я стреляю.

Я сказал, что мне и моим друзьям в Москве известно, что у него есть свой живописный метод: он стреляет по банкам с краской и таким образом получает изображения на холсте или картоне.

А ещё он стреляет по деревянным дощечкам и делает дыры.

Я сказал, что мне очень хочется взглянуть на его работы.

– Завтра посмотришь, – сказал Берроуз. – Завтра ты даже сможешь поучаствовать в создании моей картины. А сейчас я покажу тебе что-то.

Он кивнул Грауэрхольцу.

Тот нажал кнопку на магнитофоне, стоявшем на книжной полке.