В гостях у турок

— Ты хитеръ. Ты три раза меня надулъ. Можетъ быть, и четвертый разъ надуешь. Безстыдникъ! Напали на беззащитную женщину, надули ее пароходомъ и неизвстно куда силой везете.

— По Босфору, мадамъ-барыня, веземъ, по Босфору, чтобы турецкаго житье теб показать, дюша мой, откликнулся армянинъ и прибавилъ: — Гляди, какой видъ хороши! Тутъ и гора, тутъ и кипарисъ, тутъ и баранъ, тутъ и малчикъ, тутъ и кабакъ, тутъ и собака. Все есть. А вотъ и турецки ялисъ. Ялисъ — это дачи, куда лтомъ изъ Константинополь богатаго люди дутъ.

Пароходъ присталъ къ пристани Кандили. На крутомъ берегу высились одинъ надъ другимъ хорошенькіе маленькіе пестрые домики, утопающіе въ бломъ и розовомъ цвт вишневыхъ кустовъ и миндальныхъ деревьевъ.

У пристани на пароход перемнились пассажиры: одни вошли, другіе вышли. На палуб появилась турчанка подъ густой вуалью. Она окинула палубу взоромъ, увидала Глафиру Семеновну и тотчасъ помстилась рядомъ съ ней на скамейк.

— Глаша! Поговори съ ней. Можетъ быть, она по французски уметъ, — опять сказалъ супруг Николай Ивановичъ.

— Можешь самъ разговаривать, сколько влзетъ! былъ отвтъ.

— Мн неудобно. Тутъ турки на палуб.

Однако, Николай Ивановичъ, курившій папиросу за папиросой, мало-по-малу приблизился къ турчанк, постоялъ немного, потомъ приподнялъ шапку и, указывая на свою папиросу, спросилъ:

— Ву пермете, мадамъ?

— О, же ву занъ при, монсье, — откликнулась турчанка, къ немалому удивленію всхъ.

— Мерси, еще разъ поклонился ей Николай Ивановичъ и покачнулся на хмльныхъ ногахъ.

— Пьяная морда! — бросила мужу привтствіе Глафира Семеновна.

— А вотъ хоть и пьяная, а все-таки съ турчанкой поговорилъ, а ты нтъ! похвастался мужъ. — Поговорилъ… И сегодня-же вечеромъ напишу Василью Кузьмичу письмо, что такъ, молъ, и такъ, съ настоящей турчанкой изъ гарема разговаривалъ. — Комъ се агреабль… ле мезонъ… — снова обратился онъ къ турчанк, похваливъ видъ, открывающійся на берегу.

Но вдругъ съ противоположнаго конца палубы послышался гортанный выкрикъ. Кричалъ какой-то старикъ турокъ въ феск, чистившій себ апельсинъ. Слова его относились съ турчанк и, по выкрику ихъ и лицу турка можно было сообразить, что это не ласковыя слова, а слова выговора. Турчанка тотчасъ-же сконфузилась и отвернулась отъ Николая Ивановича. Карапетъ тотчасъ-же подскочилъ къ Николаю Ивановичу и сказалъ ему:

— Ага! Попался, дюша мой! Вотъ и теб досталось, и турецкаго дам досталось.

Тотъ опшилъ.

— Да разв онъ это мн?

— И теб обругалъ, и ей обругалъ, дюша мой, эфендимъ.

— За что?

— Ты не смй съ турецкаго дама разговаривать, а она не смй отвчать. Вотъ теперь и сълъ турецкаго гостинцы.

— А какъ-бы я рада была, еслибы этотъ старикъ турокъ тебя побилъ! — проговорила Глафира Семеновна. — Да погоди еще, онъ побьетъ.

— Да что-же, онъ мужъ ея, что-ли? Неужто я на мужа напалъ? — спросилъ Николай Ивановичъ Карапета.

— Зачмъ мужъ? Нтъ, не мужъ.

— Такъ, стало-быть, дядя или другой какой-нибудь родственникъ?

— Ни дядя, ни родственникъ, ни папенька, ни ддушка, а совсмъ чужаго турокъ, но только такого турокъ, который любитъ свой исламъ.

— Такъ какъ-же онъ сметъ постороннюю женщину ругать или длать ей выговоры?

— О, дюша мой, эфендимъ, здсь всяки турокъ турецкаго дама ругать можетъ, если эта дама разговоры съ мужчина начнетъ, — отвчалъ Карапетъ.

— Какое дикое невжество! — пожалъ плечами Николай Ивановичъ. — Вотъ азіятщина-то!

Турокъ не пронялся. Съвъ апельсинъ, онъ опять принялся кричать на турчанку.

— Вотъ онъ опять ее ругаетъ, перевелъ Карапетъ. — Ругаетъ и посылаетъ, чтобъ она шла въ дамская каюта, въ сервизъ-гаремъ.

Турецкая дама, выслушавъ выкрики старика-турка, какъ-то вся съежилась, поднялась съ своего мста и стала сходить съ верхней палубы внизъ.

Пароходъ снова, перерзавъ наискосокъ Босфоръ подходилъ къ европейскому берегу. На берегу, у самой воды, виднлась старая, грязная, деревянная пристань на сваяхъ, съ будкой кассира, надъ которой разввались лохмотья турецкаго флага. На пристани, среди ожидавшей уже пароходъ публики, стояли оборванцы-сторожа въ линючихъ фескахъ, повязанныхъ по лбу бумажными платками, съ концами, свсившимися на затылк. А надъ пристанью высилась красивйшая въ мір панорама самыхъ причудливыхъ построекъ, перемшанныхъ съ темною зеленью кипарисовъ и красующеюся посредин небольшою блою мечетью съ минаретами.

— Румели-Гизаръ… — отрекомендовалъ пристань Карапетъ и указалъ на надпись на будк, гласящую названіе пристани на четырехъ языкахъ: на турецкомъ, армянскомъ. греческомъ и французскомъ. — Самые большого турецкіе аристократъ на дач здсь живутъ. Есть и богатаго банкиры — армяшки… разнаго биржеваго мошенники греки. А это вотъ стараго турецки крпость. Видишь домъ? Видишь садъ съ благо заборъ, дюша мой? — указалъ онъ Николаю Ивановичу на берегъ, около крпости.

— Вижу, — отвчалъ тотъ, хотя, въ сущности, ничего не видлъ.

— Вотъ тутъ хорошаго гаремъ отъ одного богатаго паша. Ахъ, какъ его этого паша? Забылъ, какъ зовутъ. Старикъ… Вотъ тутъ, говорятъ, дюша мой, такого штучки есть, что — ахъ! (Карапетъ чмокнулъ свои пальцы). — Отъ вашего Кавказъ штучки есть.