В гостях у турок

— Удивляюсь, совсмъ удивляюсь. Турокъ до прізда въ Константинополь я себ совсмъ иначе воображала, — сказала Глафира Семеновна. — Чего-чего только у насъ про турецкія зврства не разсказывали — и оказывается, совсмъ наоборотъ.

— А вотъ поживите, такъ увидите, какого это добраго и хорошаго народъ! — произнесъ съ козелъ Нюренбергъ. — И здсь у насъ въ Константинополь рдко когда турокъ воръ… Армянинъ, грекъ, славянскаго человкъ — вотъ этого народъ надо опасаться.

— Николай Ивановичъ, слышишь? — дернула мужа за рукавъ Глафира Семеновна. — Просто удивительныя вещи онъ разсказываетъ.

— Да, слышу, слышшу — и вотъ сижу и удивляюсь: за что-же мы это такъ трепали турокъ во время войны! Просто даже жалко теперь, — отвчалъ Николай Ивановичъ.

Но тутъ экипажъ, хавшій трускомъ, принужденъ былъ остановиться. Около ларька турка, торговца състными припасами, застряла цлая толпа фесокъ и турецкихъ женщинъ съ ребятишками. Проголодавшись, находясь съ утра на парад, толпа на расхватъ раскупала у торговца хлбъ, вареную кукурузу, бобы-фасоль, распаренный горохъ и винныя ягоды. Въ толп вертлся какой-то молодой длинноволосый оборванецъ-халатникъ въ скуфейк и съ мдной чашкой въ рукахъ, напоминающей наше лукошко. Онъ протягивалъ свою чашечку направо и налво въ толп и зычнымъ голосомъ кричалъ: «Гу, гу! Гокъ! Гокъ!» и при этомъ ударялъ въ нее палкой. Въ толп кидали ему въ чашку мдныя пара, пригоршни бобовъ, кукурузы. Завидя остановившуюся коляску супруговъ, онъ тотчасъ бросился къ ней, вскочилъ на подножку, и тоже протягивая чашку прямо на колни Глафиры Семеновны, закричалъ: «гу, гу! Гокъ, гокъ!» Та взвизгнула и отшатнулась, откинувшись на спинку коляски.

— Прочь! Чего лзешь! замахнулся на него Николай Ивановичъ, но тотъ и ему ткнулъ чашку чуть не въ лицо и крикнулъ свое: «гокъ, гокъ! гу, гу!»

— Нюренбергъ! Да что-же это такое! обратился Николай Ивановичъ къ проводнику.

— Это дервишъ! Нищій — дервишъ! Надо дать что-нибудь, а то не отстанетъ! отвчалъ Нюренбергъ съ козелъ и сталъ говорить дервишу что-то по-турецки, махая рукой.

Дервишъ соскочилъ съ подножки, но стоялъ съ протянутой чашкой, бормоталъ что-то и при этомъ закатывалъ подъ лобъ глаза и потопывалъ голыми ногами по мостовой. Нюренбергъ ползъ въ карманъ, вынулъ оттуда тоненькую турецкую бронзовую монету съ дырочкой и кинулъ ему въ чашку. Дервишъ не отошелъ и продолжалъ бормотать и стоять въ той-же поз.

— Ахъ, нахальнаго человкъ! возмутился Нюренбергъ. Получилъ отъ васъ монету и теперь отъ ханымъ, то есть отъ вашего барыня требуетъ.

Въ чашсу брошена вторая монета — и тогда только дервишъ отбжалъ отъ экипажа.

— Дервишъ… Мусульманскаго монахъ нищій… Вотъ хуже этого нахальнаго человкъ въ Константиноноль нтъ люди! И полицейскаго заптій ничего не можетъ съ ними длать. Ударить его по ше или въ полицейскаго домъ взять — сейчасъ турки за него заступятся и отнимутъ, да и самаго заптія приколотятъ, потому они его считаютъ за святаго человкъ, пояснилъ Нюренбергъ и прибавилъ:- Самаго сквернаго люди. Смотрите, какого сильнаго, красиваго человкъ, а лнивый и работать не хочетъ.

Экипажъ, окруженный жующей толпой, двинулся впередъ.

LVIII

— Однако, я ужасно, какъ сть хочу, шепнула Глафира Семеновна мужу. Вдь, кром этихъ маленькихъ буше, которыя были поданы въ гостинниц къ чаю, я ничего сегодня не ла.

— Да, и у меня въ желудк такъ пусто, что даже воркотня началась, какъ будто кто-то на контробас играетъ, отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Вотъ видишь. А между тмъ ты-то главнымъ образомъ и сълъ т буше, что были поданы къ чаю.

— А много-ли ихъ было подано-то? Всего и было-то пятнадцать-двадцать штукъ съ трехъ копечную монету. Въ ресторанъ захать, что-ли? Вдь до обда еще долго. Въ гостинниц объявили, что тамъ табель-дотъ для дине будетъ въ семь часовъ, а теперь только три. Скажемъ, чтобы проводникъ свезъ насъ въ ресторанъ.

— Съ удовольствіемъ-бы похала и съла чего нибудь кусочекъ, но боюсь, что насъ кониной накормятъ.

— Ну, вотъ… При проводник-то! Афанасій Иванычъ! Куда мы теперь демъ? обратился Николай Ивановичъ къ Нюренбергу.

— А вотъ видите эта большаго башня, что стоитъ впереди? Я ее вамъ показать хочу, отвчалъ Нюренбергъ. — Это знаменитаго башня отъ Галата, построеннаго въ самаго древняго времена генуэзцами. Это остатки крпости. Отъ нея идутъ остатки стараго крпостнаго стна.

— Да что въ башн внутри-то? Есть что-нибудь замчательнаго? — допытывался Николай Ивановичъ у проводника.

— Внутри ничего. Но оттуда самаго лучшаго видъ на Босфоръ, на Золотаго Рогъ, на Мраморнаго моря, на весь Константинополь. Оттуда вы увидите весь городъ и его окрестности.

— Да вдь туда лзть надо, взбираться?

— Да, это очень высоко. Но мадамъ можетъ подниматься не сразу. Это большаго примчательность отъ Пера и Галата.

— Глаша, ползешь? На Эйфелеву башню въ Париж лазили.

— Богъ съ ней. Я сть хочу. Вдь видимъ мы ее отсюда. Большая, круглая башня, сначала снизу не отдленная ярусами, а потомъ вверху четыре яруса съ арками — вотъ съ насъ и довольно.