В гвардейской семье

— Я подбит... Ранен...

— Обозный! Я — «Коршун»-ноль три... Прямо по курсу — площадка. Садись на «живот»!

Раненый летчик может истечь кровью и потерять сознание. Значит, пока есть силы — надо садиться.

— Я дотяну домой! — слабеющим голосом отвечает Обозный.

— Немедленно садись! Приказываю! — крикнул я. — Выполняй команду!

Но раненый не отвечает. Его самолет уже у самой земли. Садится? Нет! «Стрижет» кусты, цепляет

правой плоскостью землю, вздымает вихри пыли вперемежку с дымом. Это конец!..

Сердце сжалось от боли: еще двух крылатых воинов лишилась наша эскадрилья...

...День клонился к вечеру. По пути в столовую встретил Николая Тараканова. На его груди огоньком

горит Золотая Звезда. Мрачно протягивает руку — знает уже о гибели Обозного.

В просторной летной столовой светло: шесть «снарядных» [159] ламп горят ярким синеватым пламенем.

Все уже собрались. Ждем командира полка и замполита. Вот и они — заходят, садятся. Официантки

подают ужин. Командир встал, тихо начал:

— Наш праздник омрачился трагическим случаем. Жизнь как бы еще раз напоминает нам, что победа

достигается дорогой ценой. Есть у нашего народа такая традиция — поминать тех, кого не стало...

Все скосили глаза на пустующие места за столом. Молча поднялись. На минуту-другую в столовой

зависает звенящая тишина. Каждый про себя клянется отомстить врагу за погибших товарищей, навсегда

сохранить в душе их светлые образы.

2.

А дни уже совсем по-осеннему пасмурные. Все реже балует нас солнце, все чаще плывут над головой

тяжелые облака, и небо становится каким-то чужим, а земля — неуютной.

Наши войска уже приблизились к границам Восточной Пруссии. Сопротивление врага нарастает. Еще бы

— оплот немецкого юнкерства под угрозой!.. Гитлеровское командование спешно перебрасывает сюда

свежие резервы, вводит в бой новые танковые соединения, снимает с других фронтов авиацию, шлет

артиллерию.

Бои идут днем и ночью. Ожесточенные схватки ведутся за каждый метр земли. Накаляется обстановка и

в воздухе. Теперь плохая погода все реже принимается в расчет: надо помогать наземным войскам, надо

бомбить. И от восхода солнца до заката гудит моторами наш фронтовой аэродром.

Я как-то подсчитал: за десять дней на новом участке фронта моя группа вылетала на выполнение

шестнадцати боевых заданий. Штурмовали огневые позиции артиллерийских и минометных батарей, наносили удары по вражеским аэродромам, нередко в небе вступали в схватки с самолетами противника, контролировали коммуникации фашистов. В этих вылетах крепли крылья наших новичков. Ребята

набирались опыта, «нюхали порох», держали экзамен на боевую зрелость. В результате повышалась

боеспособность эскадрильи, ее готовность к выполнению все более сложных задач. [160]

Особенно возросла нагрузка у инженерно-технического состава: кроме обычной подготовки самолетов к

бою, надо было одновременно переводить технику на осенне-зимнюю эксплуатацию.

Я как командир должен был заботиться о постоянной боевой готовности. В этом много помогали мне

опыт и знания нашего инженера — старшего техника-лейтенанта Дмитрия Алексеевича Одинцова.

Собранный и подтянутый, он во всем любил порядок. Когда ни придешь на стоянку — у каждого

самолета лежат аккуратно свернутые чехлы, стремянки на месте, инструмент и необходимый инвентарь

— в исправности.

Как и я, он опирался в своей работе на комсомольскую организацию, возглавляемую Николаем

Никифоровым. Горячий, задорный это был народ! Не считались ребята ни с временем, ни с усталостью.

Надо к утру отремонтировать самолет — сделают! В свою очередь Николаю Никифорову много помогал

парторг Борис Васильевич Поповский. Он часто бывал среди летной молодежи, готовил передовых

воинов к вступлению в партию.

— В отношении к делу проявляется сознательность человека, его политическая зрелость, — часто

повторял Борис Васильевич.

Эту зрелость постоянно демонстрировали все наши авиаторы, несмотря на то, что многие из них были

совсем еще юными. Но они обладали главными качествами — беззаветной любовью к Родине, высоким

чувством патриотического долга.

* * *

Между вылетами я, как правило, нахожусь либо на стоянке самолетов третьей эскадрильи, либо на КП

полка. И тут и там дел невпроворот.

Сегодня день на редкость ясный, солнечный. Но он уже на исходе: близятся сумерки. Заглянул в

диспетчерскую. Там поминутно звонят телефоны, и Катя зовет то одного, то другого офицера «на

провод». По обрывкам фраз, по тону разговоров, по характеру вопросов и ответов нетрудно определить: обстановка на фронте усложняется.

Вот звонкой трелью залился до этого молчавший «первый» аппарат. Его «голос» — сигнал на бой. Мы

уже [161] знали: если командир разговаривает по «первому» — будет вылет.

Катя поспешила за командиром. Неужели вылет? Ведь уже почти вечер. Взлететь еще можно, а вот как

садиться?!

Неудобно присутствовать при разговоре командира, и я, покинув диспетчерскую, захожу в отсек

начальника штаба.

Вдруг распахивается дверь:

— Недбайло! Командир вызывает. Скорее!..

Стрельцов — уже подполковник — предельно кратко излагает боевую задачу: