В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль

Вместе с ней в квартиру на Монпарнасе переехал новый любовник, Клод Ланцман. Ее покорили его страстные убеждения и твердое понимание того, кто он есть: она писала, что, чтобы определить себя, «он прежде всего сказал: “Я еврей”». Сартр в свое время критиковал такое твердое заявление о своей идентичности как акт недобросовестности, поскольку оно подразумевает представление себя как фиксированного «я», а не как свободного сознания. Но, по правде говоря, они с Сартром всегда питали слабость к людям с бескомпромиссной идентичностью и позицией. Ланцман находился в постоянной ярости по поводу того, что пережили евреи, с восхищением писала де Бовуар. Однажды он сказал ей: «Я постоянно хочу убивать». Он испытывал свои чувства физически — как и она. Он плакал, или его рвало от ярости. По контрасту с космической фигурой Сартра на пике его славы это, должно быть, освежало. И это, безусловно, контрастировало и с ее бывшим другом Мерло-Понти, который с повышением уровня давления, казалось, только все больше улыбался и отпускал все больше колкостей.

В записях, которые Сартр сделал примерно в 1954 году, перечитав старые дневники, он спокойно перечислил недавние ссоры и расхождения: полный разрыв с Кестлером, Ароном и некоторыми другими, разлад с Камю, оставивший место только для кратких бесед, «обходя существенные темы», и разрыв с Мерло-Понти. (Он также изобразил диаграмму, показывающую, как некоторые из них рассорились друг с другом.) В другом месте он отметил, что его не беспокоит потеря дружбы: «Вещь мертва — вот и все». Тем не менее несколько лет спустя он напишет щедрые некрологи и для Камю, и для Мерло-Понти. Вспоминая Камю, Сартр с тоской писал о том, как они вместе веселились: «В нем была та часть, которая напоминала маленького алжирского крепыша, очень хулиганистого, очень смешного». Он добавил: «Возможно, он был последним хорошим другом, который у меня был».

Когда дело дошло до Раймона Арона, Сартр затаил более глубокую обиду, возможно, потому, что они были близки в школьные годы, но затем более резко разошлись в политических взглядах. В 1955 году Арон опубликовал «Опиум интеллектуалов»[80] — прямой выпад против Сартра и его союзников, обвинив их в том, что они «безжалостны к недостаткам демократии, но готовы терпеть самые ужасные преступления, лишь бы они совершались во имя правильных доктрин». Сартр отомстил ему в мае 1968 года, когда Арон выступил против студенческих восстаний: он обвинил Арона в непригодности к преподаванию.

Позднее, во время мероприятия в поддержку беженцев из Вьетнама в конце 1970-х годов, Сартр и Арон встретились и пожали друг другу руки, в то время как фотографы щелкали фотоаппаратами, радуясь тому, что засняли важнейшее, по их мнению, примирение. Однако к этому времени Сартр был серьезно болен, почти ничего не соображал, потерял зрение и почти лишился слуха. То ли из-за этого, то ли в качестве намеренного оскорбления, Сартр не ответил на приветствие Арона их старым ласковым словом «Bonjour, mon petit camarade». Он ответил только: «Bonjour».

Арон и Сартр ассоциируются с одним знаменитым высказыванием, которое, однако, не принадлежит ни одному из них. В 1976 году во время интервью с Бернаром-Анри Леви Арон заявил, что левые интеллектуалы ненавидят его не потому, что он указал на истинную природу коммунизма, а потому, что он никогда не разделял их веру в него. Леви ответил: «А вы как думаете? Что лучше, в таком случае, быть Сартром или Ароном? Сартр — заблуждающийся победитель, или Арон — побежденный, но правый?» Арон не дал четкого ответа. Но вопрос запомнился и превратился в простую и сентиментальную максиму: лучше ошибаться с Сартром, чем быть правым с Ароном.

В 1950-е годы Сартр, решив отдать все свое время и энергию любому делу, которое, по его мнению, нуждалось в нем, перенапрягся до предела. Это привело к некоторым из его самых глупых и предосудительных моментов, например, когда в мае 1954 года он отправился в Советский Союз по приглашению организации русских писателей, а затем опубликовал серию статей, в которых, например, предположил, что советские граждане не путешествуют, потому что у них нет желания это делать и они слишком заняты строительством коммунизма. Позднее он утверждал, что, вернувшись домой в изможденном состоянии, он передал написание статей своему секретарю Жану Ко.