В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль

Ко вспоминал об этом периоде и то, что страх Сартра перед недоработками часто доводил его до крайности. «Нет времени!» — кричал он. Одно за другим Сартр отказывался от своих самых больших удовольствий: кино, театра, романов. Он хотел только писать, писать, писать. Именно тогда он убедил себя, что контроль качества литературы — это буржуазный самообман; важно только дело, а пересматривать или даже перечитывать — грех. Он покрывал листы чернилами, пока де Бовуар, дотошная ревизорша, нервно наблюдала за ним. Сартр писал эссе, беседы, философские работы — иногда с помощью Ко, но в основном в одиночку. Его библиографы Мишель Контат и Мишель Рыбалка подсчитали, что за всю свою жизнь он в среднем писал по двадцать страниц в день, и это были законченные работы, а не черновики. (В Ирландии Джон Хьюстон каждое утро за завтраком с удивлением обнаруживал, что Сартр не спал полночи и уже написал около двадцати пяти новых страниц своего сценария о Фрейде.) Биограф Сартра Анни Коэн-Солаль описывала его работы начиная с конца 1940-х годов с помощью метафор машинного отделения и турбины, а Оливье Викерс писал, что он относился ко сну как к военной необходимости: пит-стоп[81], который нужно сделать, чтобы машина работала.

Тем временем он продолжал злоупотреблять «Коридраном». Рекомендуемый прием составлял одну-две таблетки в день, но Сартр выпивал целую упаковку. Он совмещал это с обильным питьем и даже наслаждался тем, как эта комбинация расшатывала его мозги: «Мне нравились эти путаные, неясные мысли, которые потом рассыпались в прах». Часто в конце дня он принимал снотворное, чтобы отключиться. Правда, Сартр сокращал прием «Коридрана», когда писал что-то «литературное», потому что знал, что это приводит к излишней, как он выражался, «детализации». Например, когда он писал новую сцену для своей серии «Дороги свободы», то обнаружил, что каждая улица, по которой шел его герой Матье, порождала массу свежих метафор. Когда он упомянул об этом де Бовуар во время интервью, она добавила с содроганием: «Я помню. Это было ужасно». Роковая «детализация» проявилась уже в записной книжке 1951 года, которую он вел в Италии и о которой рассказал Бовуар в 1974 году, в частности, что там было около двадцати страниц «о плеске, который издают гондолы». Конечно, это может быть просто прилежной феноменологией.

Немногое из этого перепроизводства было вызвано авторским тщеславием либо нуждой в деньгах. Его сценарий о Фрейде, за который он взялся, чтобы оплатить счета, был редким исключением. В основном это происходило от его любви к обязательствам и желания помочь друзьям, продвигая их произведения или кампании. Эта щедрость — легко забываемый факт о Сартре. Он ожидал, что будет делать что-то в каждый момент времени: быть занятым и активным, даже когда нет времени все обдумать. Более осторожные натуры останавливались для размышлений, но Сартр считал это буржуазной роскошью.

Мерло-Понти однажды сказал в интервью, что есть один простой факт о Сартре, который мало кто знает и не часто встречается в его книгах. Это было следующее: «il est bon». Он хороший. Его «хорошая» натура стала его роковым недостатком: она привела его к переутомлению, и, что более важно, именно она в первую очередь заставила его поверить, что он должен примирить свой экзистенциализм с марксизмом. Это была невыполнимая и саморазрушительная задача: эти два понятия были просто несовместимы. Но Сартр считал, что этого требуют угнетенные всего мира.

Много лет спустя, в интервью незадолго до смерти Сартра, его молодой ассистент Бенни Леви дерзко и довольно агрессивно потребовал сказать, кто именно умер, когда в Сартре окончательно исчез просоветский апологет. Кто умер, спросил он? Негодяй, тупица, простофиля или в общем-то хороший человек?

Сартр мягко ответил: «Я бы сказал, что человек неплохой».

Если в первой половине 1950-х годов в защите советского коммунизма и была какая-то польза, то в октябре и ноябре 1956 года она, кажется, исчезла.

После смерти Сталина разговоры об «оттепели» в политике Советского Союза побудили реформаторов в коммунистическом правительстве Венгрии ввести некоторые элементы личной и политической свободы. Демонстранты вышли на улицы, требуя большего. В ответ Советский Союз послал солдат, и вокруг Будапешта начались бои; повстанцы захватили городскую радиостанцию и призвали венгров к сопротивлению. На некоторое время установилось видимое перемирие, но 1 ноября советские танки пересекли границу с Украиной и ворвались в Будапешт. Танки уничтожали здания, в которых прятались люди. Они обстреливали вокзалы и площади, угрожая разрушить здания городского парламента. В воскресенье 4 ноября, в полдень, радиоповстанцы сдались, передав последнее сообщение: «Мы уходим из эфира. Vive l’Europe! Vive la Hongrie!» Восстание потерпело поражение.