В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль

Эта идея легла в основу знаменитого эссе Гавела 1978 года «Сила бессильных», посвященного памяти Паточки. В деспотическом государстве, писал Гавел, людей делают кооптированными тончайшими способами. Он приводит пример: директор овощного магазина получает из головного офиса предприятия табличку со стандартной надписью «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Он должен повесить ее на свое окно, что и делает, хотя его ни капли не волнует ее смысл — он просто знает, что в противном случае могут возникнуть всевозможные неудобства. Клиентка, увидев объявление, тоже не задумывается об этом: у нее в кабинете все равно висит такое же. Значит ли это, что знак бессмысленный и безобидный? Нет, говорит Гавел. Каждый знак вносит свой вклад в мир, в котором независимость мышления и личная ответственность тихо съедаются. Знаки, по сути, исходят из хайдеггерианского «das Man», и они же помогают его поддерживать. По всей стране, даже в кабинетах самых высокопоставленных лиц, люди одновременно страдают от системы и цементируют ее, параллельно убеждая себя, что все это не имеет значения. Это гигантская структура недобросовестности и банальности, идущая до самого верха. Все «вовлечены и порабощены».

По мнению Гавела, именно здесь должен вмешаться диссидент и сломать эту схему. Бунтарь требует возвращения к «здесь и сейчас», говорит Гавел, — к тому, что Гуссерль назвал бы самими вещами. Он проводит эпохé, отбрасывая в сторону все, и каждый человек видит то, что находится перед его глазами. В конце концов результатом станет «экзистенциальная революция»: отношение людей к «человеческому порядку» будет пересмотрено, и они смогут вернуться к подлинному переживанию вещей.

Революция действительно произошла в 1989 году; она привела Гавела к власти в качестве первого посткоммунистического президента страны. Он не всем угодил в этой роли, и революция не была феноменологической или экзистенциальной, как кто-то, возможно, надеялся. По крайней мере, мало кто теперь думает о ней в таком ключе. Но перемены, безусловно, были. Феноменологический императив перехода непосредственно к переживаемой реальности, возможно, оказал здесь более длительное влияние, чем более откровенный радикализм Сартра. Пожалуй, феноменология даже в большей степени, чем экзистенциализм, является по-настоящему радикальной школой мысли. Брентано, первоначальный феноменологический бунтарь, мог бы гордиться тем, какое влияние он оказал.

13. Однажды попробовав феноменологию

Глава, полная прощаний

«Вперед, всегда вперед!» — таков был клич экзистенциалистов, но Хайдеггер уже давно заметил, что нельзя идти вперед вечно. В «Бытии и времени» он изобразил Dasein как обретение подлинности в «бытии-к-смерти», то есть в утверждении смертности и ограниченности. Он также стремился показать, что само бытие не находится на какой-то вечной, неизменной плоскости: оно возникает во времени и в истории. Таким образом, как на глобальном уровне, так и в жизни каждого из нас все вещи временны и конечны.

Эта идея о том, что бытие или человеческое существование имеют «срок годности», никогда не нравилась Сартру. Он принимал ее в принципе, но все в его личности восставало против того, чтобы быть ограниченным чем бы то ни было, и в первую очередь смертью. Как он писал в «Бытии и ничто», смерть — это возмущение, которое приходит ко мне извне и уничтожает все, что я мог бы сделать. К смерти нельзя подготовиться или сделать ее своей; это не то, что можно решительно принять, не то, что можно включить в себя и приручить. Это не одна из моих возможностей, а «возможность того, что для меня больше не существует возможностей». Де Бовуар написала роман о том, что бессмертие было бы невыносимо («Все люди смертны»[87]), но и она воспринимала смерть как нечто чужеродное. В романе «Очень легкая смерть», написанном в 1964 году и посвященном последней болезни ее матери, она показала, как смерть пришла к ней «из другого места, чужого и нечеловеческого». Для де Бовуар невозможно иметь дело со смертью, только с жизнью.

Британский философ Ричард Воллхайм сформулировал это по-другому. Смерть, писал он, является великим врагом не только потому, что она лишает нас всех будущих дел, которые мы могли бы сделать, и всех удовольствий, которые мы могли бы испытать. Она еще и отнимает у нас способность испытывать что-либо вообще когда-либо. Она прекращает наше существование в качестве хайдеггеровского просвета для наблюдаемых вещей. Таким образом, пишет Воллхейм, «она лишает нас феноменологии, и, однажды попробовав феноменологию, мы испытываем по ней тоску, от которой не можем отказаться». Имея опыт мира, имея интенциональность, мы хотим продолжать это вечно, потому что этот опыт мира — это то, чем мы являемся.