В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль

Выступление Хайдеггера было ужасающим, мрачным и захватывающим. Местами он был озадачен не меньше слушателей, что только усилило его эффект. Когда он подошел к концу, по крайней мере один слушатель, Генрих Виганд Петцет, почувствовал себя на грани экстатического обморока. «Все в этом мире было открыто и явлено в почти болезненном блеске», — писал Петцет. — На краткий миг мне показалось, что я заглянул за фундамент мира».

Гуссерль, присутствовавший в зале, был отнюдь не в восторге. Реализовались его худшие опасения относительно Хайдеггера: теперь он уже не протеже, а enfant terrible[24]. Вскоре Гуссерль написал коллеге, что чувствует необходимость полностью опровергнуть работы Хайдеггера. В другом письме, написанном на полтора года позже, он вспоминал: «Я пришел к печальному выводу, что как философ не имею ничего общего с этой хайдеггеровской глубиной». Философия Хайдеггера, решил Гуссерль, была из тех, с которыми нужно бороться любой ценой. Это была та философия, которую он чувствовал себя обязанным попытаться искоренить и «навсегда сделать невозможной».

4. Они и зов

Глава, в которой Сартра мучают кошмары, Хайдеггер пытается думать, Карл Ясперс в отчаянии, а Гуссерль взывает к героизму

Захватывающие выступления Хайдеггера в 1929 году усилили его философскую привлекательность в стране, которая вышла из войны и кризиса гиперинфляции 1923 года только для того, чтобы снова погрузиться в экономическую катастрофу. Многие немцы чувствовали себя преданными социалистическим правительством, которое пришло к власти в результате своего рода переворота на последних этапах войны. Они ругали евреев и коммунистов и обвиняли их в заговоре с целью подрыва национальных интересов. Хайдеггер, похоже, разделял эти подозрения. Он также был разочарован Германией 1920-х годов.

Послевоенная бедность поражала тех, кто посещал в эти годы Германию, а люди реагировали на нее, обращаясь к экстремистским партиям левого и правого толка. Когда Раймон Арон впервые приехал в страну в 1930 году, его шок немедленно перерос в вопрос: как Европе избежать новой войны? Два года спустя молодой французский философ Симона Вейль после поездки в Германию рассказывала левым газетам, как нищета и безработица разрушают основу немецкого общества. Тех, у кого была работа, преследовал страх ее потерять. Люди, которые не могли позволить себе жилье, становились бродягами или полагались на родственников, чтобы те их приютили, от чего семейные отношения накалялись до предела. Катастрофа могла поразить любого: «вы видите пожилых людей в строгих воротничках и шляпах-котелках, попрошайничающих у выходов из метро или поющих надтреснутыми голосами на улицах». Старики страдали, а молодым, не видевшим ничего другого, даже вспомнить было нечего.

Революционный потенциал ситуации был очевиден, но никто не мог угадать, куда он перейдет: к коммунистам или гитлеровским нацистам. Вайль надеялась на левый поворот, но опасалась, что в отчаянные времена суровая униформа и полковая дисциплина нацистских митингов окажутся более привлекательными, чем смутные социалистические мечты о равенстве. Она оказалась права. 30 января 1933 года слабое коалиционное правительство во главе с президентом Паулем фон Гинденбургом уступило давлению и назначило канцлером Адольфа Гитлера. Когда-то Гитлер был мишенью для насмешек, теперь же он контролировал страну и все ее ресурсы. Выборы 5 марта усилили большинство его партии. 23 марта новый закон о полномочиях дал ему практически неограниченную власть. Он укрепил ее в течение лета. Таким образом, между приглашением Арона к Сартру после беседы за абрикосовым коктейлем и фактическим переездом Сартра в Берлин страна полностью изменилась.

Весной жизнь в Германии начала стремительно меняться: перемены затронули частную жизнь самым радикальным и навязчивым образом. В марте нацисты предоставили себе новые полномочия по аресту подозреваемых и обыску домов по своему усмотрению. Они приняли законы, разрешающие прослушивать телефоны и следить за почтой — сферы частной жизни, которые прежде считались священными. В апреле они объявили «бойкот» еврейским предприятиям и уволили с работы всех считавшихся евреями или имевших антинацистские взгляды государственных служащих. 2 мая были запрещены профсоюзы. Первое зрелищное сожжение книг состоялось 10 мая. Все политические партии, кроме НСДАП, были официально запрещены 14 июля 1933 года.