В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль

Казалось, он даже не представлял, во что втягивает своих друзей. Многие из тех, кто знал его, особенно Гуссерль, Ясперс и Арендт, были сбиты с толку двусмысленностью Хайдеггера и уязвлены его поступками и отношением. Они не могли решиться отказаться от него, поэтому мучились над ним. Их попытки понять его дали им возможность заглянуть в пустоту. Дело не в том, что у Хайдеггера был плохой характер, писала Ханна Арендт Ясперсу в 1949 году; дело в том, что у него вообще не было характера. Сартр сказал очень похожую вещь в эссе 1944 года, говоря о нацизме Хайдеггера: «У Хайдеггера нет характера; вот в чем дело». Словно в повседневной человеческой жизни было нечто, чего не понимал великий философ повседневности.

Размышляя в хижине в Тодтнауберге, Хайдеггер продолжал писать на протяжении 1930-х годов. В 1935 году он с горечью заявил о «помрачении мира, бегстве богов, разрушении земли, сведении человека к массе, ненависти и недоверии ко всему творческому и свободному». Но и это было двусмысленно: имел ли он в виду, что нацисты за это в ответе, или что общее помрачение и расчеловечивание сделало нацизм необходимым?

Вероятно, в эти годы он и сам испытывал некоторое замешательство; ему определенно было нелегко выражать свои мысли. В июле 1935 года он написал Ясперсу, что все, что ему удавалось в последнее время в своей работе, — это «едва заметное бормотание». Но он работал над переводами, и к письму он приложил несколько строк из «Антигоны» Софокла — часть «Оды о человеке». (Позже он также напечатает этот перевод в частном порядке в качестве подарка своей жене на день рождения в 1943 году.) С нее начинается английский перевод Хайдеггера:

The manifold uncanny holds sway
And nothing uncannier than man[28]

.

Сама мысль Хайдеггера становилась все более и более «странной». В своем заснеженном лесу он начал долгую, медленную переориентацию, которая стала известна как «поворот» (die Kehre), несмотря на то что она не может быть привязана к какому-то одному событию. Это был процесс, ведущий Хайдеггера к более земному, более восприимчивому, более поэтическому образу мышления и уводящий от разговоров о решительности и твердости.

Однако его поэтизация и единение с лесом также привели к новым решениям. Примерно в то время, когда он раздумывал, оставаться ли на посту ректора, ему также предложили должность в университете Берлина — выбор, который, должно быть, затруднил решение по Фрайбургу. Но он отверг это предложение. Свои мотивы Хайдеггер изложил в обращении, опубликованном в одобренном нацистами издании Der Alemanne 7 марта 1934 года.

Обращение не было явно посвящено политике, хотя его последствия стали политическими. Он сказал, что не хочет переезжать в Берлин, потому что это оторвало бы его от окружения Шварцвальда — от «медленного и целеустремленного роста елей, яркого, бесхитростного великолепия цветущих лугов, журчания горного ручья в долгую осеннюю ночь, суровой простоты покрытых снегом равнин». Когда глубокой зимней ночью вокруг хижины бушует вьюга, писал он, «это идеальное время для философии». И еще:

Как молодой фермер тащит свои тяжелые сани вверх по склону и направляет их, заваленные буковыми бревнами, по опасному спуску к дому, как пастух, погруженный в раздумья, неспешно подгоняет свой скот вверх по склону, как фермер в своем сарае готовит черепицу для своей крыши — вот на что похожа моя работа.

Когда Хайдеггер впервые получил предложение, он обратился за советом к своему соседу по Тодтнаубергу, семидесятипятилетнему фермеру, известному как Иоганн Брендер. Тот задумался на мгновение — как это нередко делают умудренные опытом крестьяне. Затем он ответил, но не словами, а молчаливым покачиванием головы. Но ничего другого и не требовалось. Теперь для Хайдеггера не будет Берлина, не будет космополитичной городской жизни, не будет больше заигрывания с властью. Он возвращается в юго-западный немецкий лес, к высоким деревьям, дровам и деревенским скамейкам у тропинок, где его мышление работало лучше всего — то есть там, где «все вещи становятся уединенными и неспешными».

Это были сцены — по случайности соответствующие нацистскому сельскому китчу наихудшего сорта, — которые будут направлять дальнейшую философию Хайдеггера.