В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль

В действительности все обстоит совсем иначе. Во-первых, Хайдеггер явно сохранял нацистские симпатии еще долгое время после своей отставки. В августе 1934 года он представил в Министерство науки и образования планы предлагаемой им философской академии в Берлине, своего рода городской версии лагерей Тодтнауберг, в которых преподаватели и студенты жили бы вместе и занимались «научной работой, отдыхом, упражнениями, военными играми, физической работой, прогулками, спортом и празднествами» под руководством «политически безопасных» профессоров и директора, то есть национал-социалистов. Предложение Хайдеггера отклонили, но вовсе не из-за отсутствия энтузиазма в его планах. Два года спустя, когда в 1936 году он поехал в Рим, чтобы прочитать лекцию о поэте Фридрихе Гёльдерлине, он все еще носил на лацкане нацистскую булавку и не снимал ее, даже осматривая достопримечательности в компании своего бывшего студента Карла Левита, наполовину еврея. Левит был возмущен: независимо от взглядов Хайдеггера ему ничто не мешало снять значок хотя бы ради комфорта своего спутника.

Это был не единственный случай, когда Хайдеггер проявлял подобную черствость в общении с людьми. Философ Макс Мюллер, который учился у Хайдеггера и работал его ассистентом, в 1937 году попал в неприятности с режимом за написание политических статей и работу в католической молодежной группе. Проректор Фрайбурга Теодор Маунц сообщил Мюллеру, что к Хайдеггеру обратились за отчетом о поведении его студента, и тот дал ему в целом хорошую оценку «как человеку, педагогу и философу». Однако, с другой стороны, он включил замечание о том, что Мюллер относится к государству отрицательно. Одно такое предложение означало верную смерть. «Иди к нему и попроси это убрать, — сказал Маунц Мюллеру. — Все будет в порядке, если он вычеркнет это предложение».

Мюллер обратился к Хайдеггеру — но Хайдеггер упорно стоял на своем, говоря: «Я дал единственный ответ, который соответствует истине. Я лишь упомянул об этом среди прочих объективных достижений».

«Остальные достижения меня не спасут, — ответил Мюллер, — пока эта характеристика остается в документе».

Хайдеггер возразил: «Как католик, вы должны знать, что нужно говорить правду. Таким образом, вычеркнуть предложение я не могу».

Мюллер попытался оспорить эту «теологическую» основу, но Хайдеггер был невозмутим: «Нет, я буду держаться того, о чем меня спросили. Не могу же я теперь взять свой отзыв назад, тем более что в университете уже знают о его содержании. Ничего нельзя сделать. Не держите на меня зла».

Последняя фраза поразила Мюллера больше всего. Хайдеггер, похоже, заботился только о том, чтобы оправдать собственные действия, совершенно не думая об опасности, грозящей другому человеку. К счастью, Мюллеру удалось избежать серьезных последствий в этом случае, но не благодаря Хайдеггеру. Он вспомнил свое прощальное высказывание Хайдеггеру в тот день: «Дело не в том, что я обижусь на вас, дело в том, что я существую». С тех пор его отношение к своему бывшему наставнику изменилось: он никогда не мог забыть «какую-то двусмысленность в Хайдеггере».

Слово «двусмысленность» снова и снова появляется при описании Хайдеггера, и это относится не только к его характеру или поступкам, но и к его философии. С 1945 года философы и историки пытаются понять, является ли философия Хайдеггера полностью бесполезной из-за его нацизма или ее можно оценивать в отрыве от его личных и политических недостатков. Кто-то предлагал попытаться спасти некоторые аспекты, отбросив другие, похоронив опасные части, как радиоактивные отходы, и сохранив отдельные достойные внимания фрагменты. Но это не приносит результата: философия Хайдеггера представляет собой плотное, сложное целое, в котором каждый аспект зависит от другого. Убери из «Бытия и времени» все неприятное, и структура рухнет.

Более того, почти каждая важная мысль Хайдеггера таит в себе двусмысленность. Самые опасные идеи одновременно являются и теми, которые могут предложить больше всего, — как во фрагментах про подлинность и ответственность. Больше всего озадачивают те разделы, где он пишет о Mitsein, или бытии-с-другими: он был первым, кто сделал этот опыт центральным в философской работе. Он прекрасно писал о «заботе» о других: о моментах, когда мы «вступаемся» за другого человека из чувства небезразличия или товарищества. Однако все это не позволило Хайдеггеру проявить хоть какое-то сопереживание тем, кто страдал или преследовался в нацистской Германии. Он мог писать о Mitsein и заботе, но не смог, оказавшись в непростом историческом контексте, применить свои же концепции к жизни окружающих его людей, включая тех, кто считал его близким другом.