В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль

В большинстве случаев недобросовестность безобидна, но она может иметь и печальные последствия. В рассказе «Детство хозяина», написанном в 1938 году, Сартр рассматривает персонажа Люсьена, который формирует себе образ антисемита просто для того, чтобы быть хоть кем-то. Ему приятно слышать, когда кто-то говорит о нем: «Люсьен терпеть не может евреев». Это дает ему иллюзию того, что он просто такой, какой есть. Недобросовестность в данном случае делает сущность из не-сущности. Сартр развил эту мысль дальше в книге Reflexions sur la question juive («Размышления о еврейском вопросе»), начатой в 1944 году и опубликованной в 1946-м. Он не утверждает, что весь антисемитизм сводится к недобросовестности (такой тезис было бы непросто защитить), но он использует понятие недобросовестности, чтобы установить связь между двумя вещами, которые никто так точно не соединял: страхом свободы и тенденцией обвинять и демонизировать других.

По мнению Сартра, мы проявляем недобросовестность всякий раз, когда представляем себя продуктом нашей расы, класса, работы, истории, нации, семьи, наследственности, влияния детства, событий или даже скрытых в бессознательном побуждений, которые, как мы утверждаем, не поддаются нашему контролю. Не то чтобы такие факторы были неважны: класс и раса, в частности, признавались им как мощные силы в жизни людей, и Симона де Бовуар вскоре добавит к этому списку гендер. Он также не имел в виду, что привилегированные группы имеют право поучать бедных и угнетенных и требовать «взять за себя ответственность». Это было бы грубым искажением смысла Сартра, поскольку его симпатии в любом конфликте всегда были на стороне слабых. Но для каждого из нас — для меня — быть добросовестным означает не оправдываться. Нельзя сказать (цитируя еще примеры из лекции Сартра 1945 года): «У меня никогда не было настоящей любви или настоящей дружбы, но это потому, что я не встретил мужчину или женщину, которые были бы этого достойны; если я не написал ни одной хорошей книги, то это потому, что у меня не было свободного времени». Мы действительно постоянно так говорим; но при этом мы поступаем недобросовестно.

Ничто из этого не означает, что я делаю выбор в пустоте. Я всегда нахожусь в некой уже существующей «ситуации», отталкиваясь от которой я должен действовать. Эти «ситуации», или то, что Сартр называет «фактичностью», нужны мне для осмысленного действия. Без этого моя свобода была бы лишь тщетной свободой парящего в пространстве человека — возможно, прыгуна в высоту, который совершает гигантский прыжок только для того, чтобы обнаружить, что дрейфует в невесомости и его прыжок не имеет никакого значения. Свобода не означает полностью неограниченное движение и уж точно не означает случайные действия. Мы часто путаем те самые вещи, которые позволяют нам быть свободными — контекст, смысл, фактичность, ситуацию, общее направление нашей жизни, — с тем, что определяет нас, отнимая нашу свободу. Только при наличии всего этого мы можем быть свободными в подлинном смысле слова.

Сартр доводит свой аргумент до крайности, утверждая, что даже война, тюремное заключение или перспектива неминуемой смерти не могут лишить меня экзистенциальной свободы. Они составляют часть моей «ситуации», и она может быть экстремальной и невыносимой, но все же она — лишь контекст для дальнейшего выбора. Если я скоро умру, я могу решить, как встретить свою смерть. Сартр воскрешает здесь древнюю стоическую идею: хоть я и не могу выбирать, что со мной происходит, но я могу выбирать, что с этим делать в духовном смысле. Но стоики культивировали безразличие перед лицом ужасных событий, тогда как Сартр считал, что мы должны оставаться страстно, даже яростно вовлеченными в происходящее с нами и в то, чего мы можем достичь. Нельзя ожидать, что свобода окажется чем-то меньшим, чем чудовищно трудной задачей.

Невыносимость свободы была темой пьесы «Мухи», которую Сартр репетировал, когда появился Камю. Она была поставлена 3 июня 1943 года и стала первой настоящей пьесой Сартра, если не считать сценок, написанных для его товарищей-военнопленных в Шталаге 12Д. Позже он назвал ее драмой «о свободе, о моей абсолютной свободе, о моей свободе как человека, и прежде всего о свободе оккупированных французов по отношению к немцам». И опять же, цензоров ничто не смутило. На этот раз, возможно, помогло то, что он придал пьесе классическую постановку — уловка, которой пользовались и другие писатели в это время. Рецензенты мало комментировали политический посыл пьесы, хотя один из них, Жак Берланд в Paris-Soir, пожаловался, что в Сартре слишком мало от драматурга и чересчур много от эссеиста.