В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль

Основным источником вдохновения для Камю в этом случае был не Хайдеггер, а Кьеркегор, особенно в сочинении 1843 года «Страх и трепет»[52]. В нем тоже использовалась история, освещающая «абсурд»: Кьеркегор выбрал библейскую историю, в которой Бог приказывает Аврааму принести в жертву своего любимого сына Исаака вместо принятых козла или овцы. К удивлению Бога, Авраам идет к месту жертвоприношения вместе с Исааком, не жалуясь на свою участь. В последний момент Бог приказывает ему одуматься, и Авраам с Исааком возвращаются домой. Кьеркегора поражает не послушание и не избавление, а то, как Авраам и Исаак, похоже, смогли вернуться к прежнему образу жизни. Они были вынуждены полностью покинуть сферу обычной человечности и семейных отношений, но каким-то образом Авраам оставался уверен в своей любви к сыну. Для Кьеркегора эта история символизирует необходимость невозможного прыжка веры, чтобы продолжить жизнь после того, как в ней обнаруживается нехватка. Как он писал, Авраам «отрекся от всего безгранично, а затем принял все обратно, опираясь на силу абсурда». Именно это, по мнению Камю, нужно было сделать его читателям, но теперь уже без божественного вмешательства. Здесь также можно увидеть ассоциации с жизнью в оккупированной Франции. Все было подорвано, все потеряно — и все же кажется, что нечто по-прежнему есть. Это смысл, который исчез. Как жить без смысла? Ответ, предложенный Камю и Кьеркегором, похож на девиз с британского агитплаката: Keep Calm and Carry On[53].

«Абсурды» Камю долгое время пользовались популярностью, хотя третий из этой троицы сегодня не так известен: это «Калигула», пьеса, воссоздающая рассказ Светония о развращенном императоре I века, который олицетворяет предельную точку свободы и бессмысленности. Бестселлерами оставались «Посторонний» и «Миф о Сизифе», привлекавшие читателей на протяжении многих последующих поколений — в том числе и тех, кто не испытывал ничего более невыносимого, чем разочарование в обыденной жизни. Я и сама прочитала эти книги примерно тогда же, когда и «Тошноту» Сартра, хотя я чувствовала себя скорее болезненным Рокантеном, чем холодным пустым Мерсо.

Чего я не понимала — так это важных философских расхождений между идеями Камю и Сартра. Как бы ни нравился им лично Камю, ни Сартр, ни де Бовуар не приняли его концепцию абсурда. Для них жизнь не абсурдна, даже если рассматривать ее в космических масштабах, а утверждая, что она такова, они ничего не выигрывают. Жизнь для них не лишена подлинного смысла, хотя для каждого человека смысл проявляется по-разному.

Как утверждал Сартр в 1943 году в своей рецензии на «Постороннего», основные феноменологические принципы показывают, что опыт приходит к нам уже наполненный смыслом. Фортепианная соната — это меланхоличный рассказ о тоске. Если я смотрю футбольный матч, я вижу футбольный матч, а не бессмысленную сцену, в которой несколько человек бегают вокруг и по очереди прикладывают свои нижние конечности к сферическому объекту. Если я вижу последнее, то я не смотрю какую-то более существенную, более истинную версию футбола; я вообще не футбол смотрю.

Сартр хорошо знал, как мы можем потерять представление о смысле вещей. Если я расстроен тем, как играет моя команда, или переживаю кризис в понимании мира в целом, я могу растерянно уставиться на игроков, как будто они действительно группа случайных бегающих по полю людей. В «Тошноте» много таких моментов, когда Рокантен оказывается в недоумении от дверной ручки или пивного бокала. Но для Сартра, в отличие от Камю, такие коллапсы свидетельствуют о патологии: это сбои интенциональности, а не проблески великой истины. Поэтому Сартр написал в своей рецензии на «Постороннего», что Камю «претендует на то, чтобы передать сырой опыт, но при этом лукаво отсеивает все значимые связи, которые являются частью этого опыта». Камю, по его словам, находился под слишком сильным влиянием Дэвида Юма, который «объявил, что все, что он может найти в опыте, — это отдельные впечатления». Сартр считает, что жизнь выглядит подобным образом только тогда, когда что-то пошло не так.

Для Сартра пробужденный индивид — это не Рокантен, застывший перед объектами в кафе и парках, и не Сизиф, катящий камень по склону горы с фальшивой жизнерадостностью белящего забор Тома Сойера. Это человек, который занимается чем-то целенаправленно, в полной уверенности, что это что-то значит. Именно такой человек по-настоящему свободен.