В канун бабьего лета

— Помощница-то нужна, — несмело подала голос мать, — избегалась я. От зари до зари на ногах. Ем стоючи… — руки немеют, в поясницу стреляет…

— А вот я поджидать не собираюсь, — заявил Игнат и поднялся, плечом касаясь божницы. — Сказал — сватайте, а не то… не то поднимусь и уйду.

Отец кинул деревянную ложку на середину стола.

— Вот как!.. Дожили! Что от сыночка услыхали. Иди, поглядим, как ты без нашего догляду жить будешь. Иди, пострамись. Понуждаться захотелось? Но на поклон не ходи, когда пыли в ноздри набьется. Будешь в нужде, как твоя тетушка, побирашек плодить. Долго молчали все.

— Неужели мы, родные, не договоримся? — спросила мать. — За маманею догляд нужон…

Дед мелкими шагами мерил комнату, что-то непонятное бормотал себе под нос. Потом выкрикнул:

— Не хватало роду Назарьевых позору! Ишь что удумал!

— Раз так ему схотелось — сватайте, — рассерженно сказала бабка, выглядывая из комнатушки-заборки. — Бедная, да веры нашей, старой. Своя. Зачем нам в курень церковная или совсем нехристь.

Бабку побаивались, потому замолчали все надолго. Не угоди ей — не будет ладу и покоя в курене.

— Гляди, парень, тебе жить, — строго и наставительно сказал отец.

* * *

Остановился мастеровой Дмитрий Каретников на житье у самого многодетного хуторянина — кузнеца, будто племянник его. «Веселый парень», — невесело говорил о нем на вечерках Игнат, чтобы не выдать своей тревоги. Однажды его отозвал в сторону Сысой, ухватился за плечо, задышал зло в лицо.

— Ты говоришь, веселый парень! Веселенький! Вчера иду я домой — ну, провожал эту конопатую дуру, — вижу, в доме Антона-кузнеца свет горит. Подошел к окну — гомонят. И что бы ты думал — этот веселый парень читает какую-то газету. Да все про власть. Мол, долой всяких генералов-душегубов, хозяев. Конец войне. Прогнать Временное правительство. Во, гнет куда. А хуторяне наши — собрались все лодыри да выпивохи — глядят ему в рот, как попу на покаянии. И никакой он не племянник Антону. Залетный. Говорит не по-нашему. Как гусак гагакает. Кацап. Этот тамбовский на вечерушках вроде блажной, а там — за главаря. Обходительный. Умеет. Извините, простите… а по ночам веревки для нас вьет. Нынче вон у Семиколеновых работник ушел. Вот, а ты губы развесил. Веселый парень! Он, этот шутник, скоро на твоих глазах Любаву в кусты поволокет. Надо ему кровь пустить, он не таким шустрым будет.

— Надо бы… — согласился Назарьев, не совсем понимая, ради кого и чего старается Сысой.

Сысой перестал чинить всякие козни и насмехаться над Игнатом, будто подслушал совет Арсения «дать разок-другой в зубы». Сысой теперь при случае грубо одергивал мастерового, грозил:

— Эй, ты, тамбовский лыкошник, прикуси язык, а не то живо укажу дорогу на кацапскую сторону!

— Вы так хорошо знаете географию? — притворно спрашивал мастеровой и играл цепочкой от часов.

Девчата хохотали, усмехалась и Любава.

— Ты тут грамоту свою не выказывай! Зна-аю я твою грамоту.

— Все это было бы смешно, если бы не было… — Дмитрий оглядывал девчат, плечами пожимал. — Н-да, он пугает, а мне не страшно.

Сысой выплескивал, казалось, последний запас злости. На московский манер произнося жестко гортанное «г», кричал:

— Гниды гады голову грызут!

— А ты наголо побрейся, — спокойно советовал Дмитрий.

Игнат стал приглядываться к мастеровому и заметил, что приезжий уж не такой взбалмошный, непутевый весельчак. Иногда чужак отходил в сторону от гуляющих, взгляд его становился суровым, он уже не слышал никого на вечерке, в думах был занят чем-то своим.

Мастеровой Дмитрий пропадал на три-четыре дня, — говорили, что уходил на заработки, — потом опять заявлялся, балагурил, обсказывал недобрые новости соседних хуторов: какой-то работник подрался с хозяином, крестьяне самовольно распахали землю, казаки не хотят воевать, прячутся на чердаках и в сараях.

Демочка, всегда на игрищах сидевший поодаль от парней, где-нибудь у плетня, догадался о грозящей брату опасности. Как-то мастеровой очень развеселился, Демочка и подсунул ему под ноги ужа. Дмитрий чиркнул спичкой, поглядел на желтоголового, извивающегося у ног ужа, взял его за голову и под девчоночий визг швырнул в кусты.

У ворот кузнеца Антона дружки Демочки ставили чучело с рогами, выходили из-за угла на ходулях и выли по-волчьи. Дмитрий глядел на забавы ребят с усмешкою и норовил пристегнуться к ним в игру, чем смущал и обезоруживал ребятишек.

Сысой захаживался, зубами поскрипывал — не терпелось посчитать ребра чужаку, выказать свою удаль, да чтобы другим неповадно было задираться. Ощетинившись в одном споре, когда собралось много ребят, засучив рукава, кинулся он на мастерового петухом. Дмитрий изогнулся и ловко, чего не умел делать на хуторе никто, бросил Сысоя через себя. Вякнул Шутов и затих, не в силах пошевельнуть рукою или ногой. В темноте поблескивали холодные глаза. Девки сыпанули в проулки, через плетни на огороды и в кусты. Игнат не успел сообразить — лезть ему в драку или нет, как очнулся и замычал внук атамана, загребая пальцами дорожную пыль, потом закричал дурным голосом: