В капкане у зверя

Давид подошел к дому, прислушиваясь к мрачной, давящей тишине. Прочные стены излучали пустоту и одиночество. Давид мог на языке почувствовать горечь несбывшихся надежд и ожиданий. Он даже споткнулся от незнакомой дикой боли в груди. Будто из него вырвали несколько важных органов. Пугающее ощущение. А вдруг что-то случилось с Аней? Убийца добрался и до нее… Эта жуткая мысль заставила Давида бегом преодолеть оставшиеся метры и почти влететь в дом. Ему не нужно было вдыхать холодный воздух или прислушиваться, чтобы понять: ее нет. Кровью не пахло. Оглушенный стуком собственного сердца, Давид прыжками миновал лестницу и ворвался в спальню.

— Аня!

Он знал, что она не ответит, знал! Но все равно крикнул еще раз:

— Аня!

Черт! Черт! Черт! Давид потянул носом воздух, разделяя десятки запахов на составные части. Ничего чужеродного. В доме пахло им, Аней и почему-то бензином. Его терпкий неприятный дух проник сквозь незаметные глазу щели. Господи, да где же она?! Только бы ничего не случилось… Если ее похитили, должны были остаться следы. Хоть какие-то. Давид их найдет и, как бешеная гончая отправится следом. Он пытался сосредоточиться, отбросить все лишнее, чтобы остались только запахи. Но собственная паника накладывалась на страх волка. Зверь то жалобно скулил, сходя с ума от беспокойства, то грозно рычал, желая уничтожить тех, кто посмел отобрать ее у него. Он прикрыл глаза, вылавливая аромат спелого пьянящего винограда. Вот Аня вжимается в холодное стекло, их запахи смешиваются, на прозрачной поверхности до сих пор виден его кровавый отпечаток. Он уходит, она продолжает стоять, потом идет на веранду, наблюдает за ним и возвращается в спальню. Подходит к дивану, где он оставил ее папку, забыв спрятать… Давид нахмурился. Папки не было. На белом чехле сиротливо лежал один-единственный рисунок. Осторожно, словно боялся, что бумага рассыплется в пыль, Давид взял лист бумаги. Запах графита, полынной горечи и Анны. Почему-то он боялся. Боялся увидеть что-то, что раз и навсегда подпишет приговор: ее больше нет. Через силу, преодолевая напряжение в каждой мышце, он все же заставил себя посмотреть.

Что-то в его голове взорвалось. Давид слышал, как мозг заполняется кровью. Она шумела в ушах, застилала глаза. Тварь! Господи… Он хотел разорвать в клочки лист, но продолжал стоять и всматриваться в каждую деталь, как гребаный извращенец. Но ведь именно так она его и назвала? Волк внутри метался, раздирая изнутри кожу. Давид ощущал, как когти продирают плоть насквозь. Зверь хотел выбраться наружу, найти ее, наказать… Или утвердить свое право? Он сходит с ума. Точно. Она что-то сделала с ним. Давид уставился на рисунок. Против желания. Против воли. Он смотрел и смотрел, пока алая пелена перед глазами не начала превращаться в черную. Но даже после этого черно-белое изображение никуда не исчезло. Оно отпечаталось в мозгу раскаленным клеймом. И сохранится теперь там навечно. И даже если срезать клейменую плоть, то останется уродливый рубец, который всегда будет напоминать о том, что он видел. О его страхах. О том, в чем обвинил ее. А она отплатила ему. Посмеялась. Давид тяжело дышал, ненавидя себя за то, что наполняет легкие ее ароматом, все еще сохранившимся в воздухе. Виноград. Желание. Ее влага. Перед глазами начало проясняться. Но лишь для того, чтобы он снова увидел перед собой плотный лист шершавой бумаги. Его фантазия, навязчивая идея, преследующая с того момента, как увидел Анну, которую она обернула против него. Швырнула в лицо, вынув душу и разум. От того, что рисунок был черно-белым, он казался еще более ярким, болезненно насыщенным. До рези в глазах.