В когтях германских шпионов

И диву давался Криволуцкий, как это вдруг нашёл он ахиллесову пяту в неуязвимой, казалось, так плотно забронированной душе Леньки. Минутная слабость… Глянуло что-то мягкое, и теплое, и опять застегнулся на все пуговицы. А теперь, поди, кается в минутном порыве своём… Но Вовка готов ринуться на какие угодно жертвы, чтобы ему не пришлось каяться…

Он медленно шел через площадь, весь во власти ясного, безмятежного и бодрящего утра. Впереди своими колоннадами, портиками и всем гармоничным хаосом гранита, мрамора, колоннад и портиков стройно поднимался к голубым и чистым небесам дивный храм Исаакия. И вот-вот, казалось, чугунные ангелы, расправив свои крылья, улетят в далекие надоблачные выси…

А ближе — заспанным, угрюмым казематом громоздилось посольство, и, как это часто бывает, Вовка, много раз проходивший мимо этого здания, только сейчас, этим ясным утром, когда восприимчивость глубже и острее, заметил прежде как-то ускользавшее. Обратил внимание и на такую нарочито грубую архитектуру посольства и на венчавшую его каменную группу из двух лошадей и двух спешенных голых всадников. Античные римляне, подобные «квадриги», вдохновляли особенным и монументальным величием. Это были действительно героические лошади и люди, созданные великим народом. А здесь — одно тяжеловесное, громоздкое неприличие. Нагота умеет быть прекрасной и целомудренной. Здесь она бесстыдна и безобразна. В этой группе целиком сказался весь народ германский, народ-выскочка, народ-бюргер, народ-солдафон, влюбленный и себя и в свою надутую, чванную мощь. Мощь без права, без исторических заслуг, без тех благородных традиций, тайною которых владели древние римляне…

Вовка перенесся на мгновение в Берлин, вспомнил мещански-сусальную роскошь всех новых зданий, что воздвигались с такою поспешностью неожиданно разбогатевшими после семидесятого года самодовольными «парвеню», вспомнил безвкусные памятники, «Аллею побед»… И вот с берегов мутного и грязного Шпрее они и сюда перенесли свое нищенство красоты и духа… Но без того сусального золота, что на каждом шаге там оскорбляет воспитанный взгляд. И это нарочно! Они хотят кого-то запугать этими скучными массивами острожных стен…

Вовка шел по Морской вдоль гранитного фасада. Навстречу — знакомая фигура. Это англичанин Прэн, в черной визитке и в чёрном котелке. Брошено пальто через руку. Тусклый, тяжелый взгляд на бритом, скуластом лице. Этот взгляд с каким-то наигранным безразличием встретил ассирийские глаза Криволуцкого. Прэн вошёл в подъезд посольства. С манерой своего здесь человека вошёл.

С каким удовольствием последовал бы за ним Криволуцкий. Но вместо него мы это сделаем, нахлобучив по самые брови шапку-невидимку…

8. Картонный паяц

Флуг чувствовал себя в посольстве, как дома. И хотя ему сказали, что граф ждет его в своём кабинете, он задержался в тронном зале, чтоб лишний раз полюбоваться громадным портретом кайзера Вильгельма.

Такие портреты писались Каульбахом по одному образцу для всех германских посольств и даже миссий, разбросанных по земному шару, И все сводилось к тому, чтоб дать зрителю ошеломляющее впечатление могущества, величия и блеска.

И вот Каульбах, с «благословенья» кайзера, воспользовался до мельчайших подробностей композицией знаменитого Наполеоновского портрета кисти Жерара.

Из-под классической туники — нога в римской котурне. Стелется пышными складками длинная мантия, подбитая горностаем. В руке — внушительный скипетр. Венчают голову лавры… Но и венок этот, и классические котурны плохо гармонируют с торчащими задорно кверху усами, сообщающими надменному лицу кайзера вид лихого бранденбургского фельдфебеля.

Фельдфебеля в… горностаях.

И подвел же льстивый Каульбах своего коронованного заказчика!..

Но портрет в громоздкой золоченой раме приводил немцев, и местных, петроградских, и приезжих, в умиление и восторг…

Флуга посол принял в кабинете. Этот невысокий, развинченный, слабый, с покатыми плечами и с черепом-тыквою седобородый старик вышел только что из рук своего камердинера надушенный, расчесанный и умытый…

Посол рассматривал бронзовую статую своего отдалённого предка, вождя кимвров — Тубукинда. Мускулистый, полуголый, одетый в звериную шкуру, атлетически сложенный варвар опирался на тяжелый меч. Волчья голова с открытой пастью как шлем прикрывала его густые, до плеч, космы. Этот звероподобный кивмр, как воду ливший человеческую кровь и как вином упивавшийся ею из гигантских турьих рогов, тупо смотрел пустыми глазницами на своего сиятельного потомка, узкогрудого и узкоплечего и с головою не то преступника, не то вырожденца.

Посол гордился предком, этим бронзовым документом своего девятисотлетнего рода. Но гордился ли, в свою очередь, богатырский предок своим худосочным потомком — вот вопрос?

Флуг цепкими и сильными пальцами ответил на слабое пожатие дряблой, бескостной и бледной руки.

Сели. Граф подвинул гостю ящик с крупными сигарами. Флуг закурил. Пошёл струйками голубой ароматный дым.

— Когда вы уезжаете?