В конце века

ОКУНЁВСКАЯ ПОВЕСТЬ

И застал меня декабрьский закат

Посреди родных калиток и оград,
Средь немеренных сугробов, среди звезд.
Погодился и подвез молоковоз,
А не то сейчас бы пехом штурмовал
То Песьяновский, то Карьковский увал.
А потом бы на Крутом, сколь видит глаз:
От дирекции – до скотных ферм и баз
Открывалась бы в заборах и плетнях
Панорама Окунёва – вся в огнях!

Здравствуй, родина! Не все я сжег мосты!

Вон темнеют двоеданские кресты
Возле ряма, где кичиги сторожат
Вечный сон, мои родители лежат.
И замечу я по поводу судьбы:
Жили ладно – не двужильны, не слабы!
Вспомню лето – там озерный плеск весла.
А весна – та вся медунками цвела.
Вспомню осень – золотой разлив стерни,
Журавли там пролетали. Где они?
Где осинник, что багрянцем полыхал?
Там пары я перед армией пахал.
Открутилось, отвилось веретено,
Дом отцовский был, но все разорено.
Не согреться меж ухватов на печи,
С пылу - с жару! – не заманят калачи.
Живы ль родичи? Небесный стон в груди.
Кличет Петр Николаич: «Заходи!»
Ставит рюмочки, «перцовки» – два стрючка,
Но не дал им: «Мне б парного молочка...»
«Ну, дела! Ведь не видались столько лет!
Огорчил, племянник... Тоже мне – поэт!..»
На трезвянку рассуждаем про родню,
Телевизор – про Балканы и Чечню,
Про Гайдара (все пороки на лице!)
И про Ельцина – аминь всему! – в конце...

Жарко в горнице. Привольно, как барон,

Я под фикусом улегся, вижу сон:
Ходит Ельцин, как чеченец за рекой,
И грозит своей беспалою рукой.
Я за дрын, а он скрывается в пурге,
Как медведь, скрипит на липовой ноге.
Шли охотники – ребята, будь здоров,
Отметелили «гаранта», поднял рев.
Мчали с лесом в Петропавловск шофера,
Отмутузили за все «ваучера».
Просыпаюсь и впотьмах ищу пальто.
Зреньем внутренним слежу: а дальше что?!
Он голодный и к тому же с похмела,
И опасен мирным гражданам села.
К почте кинулся, слегою дверь припер,
И за рям покрался в сумраке, как вор.
«Хорошо, – тут скажет Клинтон, – вери гут!»
А собаки в околотке цепи рвут.
Свежий холмик на погосте он разрыл,
Человечинки, свежатинки добыл.

Воет вьюга. Спит округа. Ни души.

В частной лавке лишь кайфуют алкаши.
Там, где лозунг цвел «Мы строим коммунизм!»,
Безысходность, беспросветность, дебилизм.
Ветер в базах – ни коровы, ни овцы,
Раздолбали их гайдары-мудрецы.
Лишь блажит за Соколовкою баран, –
В государстве сопредельном – Казахстан.
Шло путем ведь все. И внуки Ильича
Ладный выстроили клуб из кирпича,
Но гармошку с балалайкой – под кровать:
Будем здравствовать, как все, едрена мать!
И задули в саксофоны русаки,
И задергались, как негры, мужики,
И когда уж обрели товарный вид,
Взял их тепленькими Ельцин-троглодит...

У окошка «Приму» горькую курю, –

«Просыпайся, Николаич, – говорю, –
Будет дрыхнуть! Эй, товарищ-господин.
Ты же брал «тридцатьчетверкой» град-Берлин!
Нешто Борьку мы отпустим без тюрьмы?»
Скрипнул панцирной кроватью: «Дай пимы!»
Вышли в темень, пошарашились вдоль стен,
Танк сейчас бы, но в Тагиле сдох мартен.
Отыскали, быстро вспомнив старину,
Две рогатины и – ходом на войну!
Чисто поле. Ни былинки, ни куста.
Залегли, как светлы воины Христа.
Обустроились в сугробе, как в избе.
Все Дебейки всполошились в ЦКБ!
Спит село. Горят кичиги. Лай собак.
Черти в ступах дорогой толкут табак.
Мчится мимо и скрывается, как бес,
Пограничной стоп-конторы «мерседес».

Как на царстве, на снегу сижу: «Беда!

Николаич, от Бориски ж нет следа!
Просочился, знать, суметами во мглу –
К Нурсултану – злому хану в Акмолу?!»
Ничего не молвил воин, не сказал,
Взял рогатину, острее обстругал,
Получились, неуклюжие слегка,
Как подствольные – два спаренных штыка.
«Ты, как хочешь, поезжай, я не держу,
В одиночку уж «гаранта» дослежу,
Чую, близко он, не делся никуда,
Затаился от народного суда...»

Тот же самый проезжал молоковоз,

Он бы взял меня, стихи писать повез.
Но плотней я сел в «секрете» – до зари,
Сосчитав на всякий случай сухари.

Топят печи. Над плетнями дым и чад.

Стратегически рогатины торчат.
Признак битвы – кружат стаи воронья.
И в «Вестях» о нас – три короба вранья...

1999