В кругах литературоведов. Мемуарные очерки

Неизменно любящий Вас М. Г.

После всего сказанного, надеюсь, должно быть понятно, почему, получив от моего «обманчивого коллеги» письмо, в котором он советовался со мной относительно своего замысла «начать новую науку», я испытал восхищение, но не удивление. Это письмо представляет собой, по моему убеждению, документ настолько значительный, что ему не следует оставаться лишь достоянием моего архива.

Вот это письмо.

4 ноября 2002 г.

Дорогой Леонид Генрихович, посылаю Вам эти три страницы как главному человеку по русской элегии – с чувством вины и тревоги. Сочинились они не совсем ожиданно для меня. Когда-то я стал упражняться в сокращенных, конспективных переводах лирики – главным образом на материале французских символистов, отбрасывая то, что мне казалось риторическими длиннотами и балластом. Мне хотелось сделать то же, что Пушкин делал, переводя Вильсона и сокращая на ходу его чумную сцену почти в два раза. Это было напечатано в книжке «Записи и выписки» 2000 года – мне кажется, я ее Вам послал. Там же были вставлены в статью, с извинением перед русской поэзией, сделанные таким же образом три конспективных переложения верлибром из Лермонтова, Баратынского и Гнедича. Сейчас одно ленинградское издательство попросило меня собрать книжку «Экспериментальные переводы». Для нее я сделал еще семь таких переложений: получившийся десяток составил там раздел с предисловием. Его-то я Вам и посылаю. Помогите мне понять, как воспринимается и может быть названо то, что я сделал: «переложение»? «стилизация»? «по мотивам»? Или это уже не имеет никакого отношения к оригиналам? Когда я гляжу на получившееся, то мне душевно очень нехорошо – Вы меня поймете: собственно, этим я признаюсь, что в элегиях пушкинского времени я активно воспринимаю только четверть текста, а остальное для меня балласт, для восприятия которого я должен произвести, хотя бы в голове, некоторую научную работу. Головой я это понимал и раньше и писал об этом не раз, но тут почувствовал это более внутренне, и это было очень неприятно. Я подумал: собственно, то, что я сделал, это демонстрация модного понятия – читательского сотворчества. На меня эта демонстрация произвела более удручающее впечатление даже, чем я думал раньше. Вы работаете с элегиями всю жизнь. Вы прошли все ступени восприятия их и умом, и сердцем – если в Вашем опыте есть что-то подобное моему самопроверяемому отношению к ним, скажите мне, пожалуйста.

Вот и все. Жизнь у меня без перемен; два года назад мне делали неожиданно тяжелую внутриутробную операцию, но осложнений не было, врачи мною довольны. Служу в Институте русского языка и на полставки в маленьком и очень ученом Институте высших гуманитарных исследований при РГГУ. Главной моей заботой считается новая наука «лингвистика стиха»: в этом году мы с моей ученицей должны сдать по ней маленький сборник статей, а через год – большой, притворяющийся монографией. У С. Заяицкого в каком-то предисловии рассказчик говорит: есть науки исчерпаемые, как физиология, а есть неисчерпаемые, как психология. Один знакомый начал изучать физиологию, но не рассчитал темпов и к 45 годам изучил до конца. Очень был недоволен: в физиологии ничего не осталось, а новую науку начинать уже времени нет; так и кончил жизнь, занимаясь рыбной ловлей. Так как к рыбной ловле я не приспособлен, то пришлось начать новую науку, хорошо чувствуя, что кончить ее мне не придется, поэтому чувствую некоторый душевный неуют. Кроме того, продолжаю комментарии к Мандельштаму, кроме того, числю за собой некоторые античные долги, и вот, как видите, еще и «экспериментальные переводы», хотя чувствую, что переводить я уже разучился. Словом, все как всегда.

Очень хочется надеяться, что Вы в добром здоровье – насколько это возможно в нашем возрасте. Самые сердечные Вам благопожелания.

Душевно Ваш М. Г.

4 ноября 2002 г.

Элегии. 1