В кругах литературоведов. Мемуарные очерки

Кажется, я раскритиковал почти все. Поверьте, это не из предубеждения, а наоборот, из величайшего интереса к тому, что Вы делаете. Позвольте мне не тратить слов, чтобы в этом убеждать: Вы ведь, Леонид Генрихович, знаете меня достаточно. Ваша статья была мне самым дорогим предновогодним подарком (поэтому и не возвращаю ее; но если нужно, вышлю). Это тем приятнее для меня, что сегодня я узнал, что со мной случился реприманд неожиданный: по инициативе Лихачева меня выбрали в членкоры, и я чувствую себя как старый сановник, за совершенной бесперспективностью назначенный в члены Государственного совета. Принимаю соболезнования. Не подумайте, что рисуюсь: этот год по разным неуважительным причинам был у меня трудным и бесплодным (несмотря на уход в Ин-т рус. языка), а наступающий, говорят, будет для всех трудным, если не хуже. Пожелаем друг другу преодолеть его.

Любящий Вас М. Г.

15 декабря 1990 г.

К сказанному можно лишь добавить, что вдохновленные напутствием Гаспарова авторы продолжили начатые эксперименты. Наиболее существенные результаты отражены в статьях «Исчисления души, или Коллективный анализ как метод литературоведения»[105] и «Вероятностный мир лирики»[106].

В 2001 году я опубликовал статью «Античность в “Евгении Онегине”». Должен признаться, что это было мое первое обращение к античности, которой я прежде ни разу не касался, и понятен тот трепет, с которым я представлял свою работу на суд самого Гаспарова.

Вот несколько фрагментов из этой работы, вызвавших его возражения:

«Читал охотно Апулея,

А Цицерона не читал.

Мысль, заложенная в это противопоставление, не вызывает сомнений: читал развлекательную литературу, предпочитая ее серьезным авторам, причем данные имена были не обязательными и могли заменяться другими. В беловых и черновых автографах обнаруживаются такие редакции:

Читал украдкой Апулея,
А над Вергилием зевал.

Читал охотно Елисея,
А Цицерона проклинал.

Среди других опробованных Пушкиным вариантов: “Бранил Вергилья, Феокрита”, “Бранил Биона, Феокрита”, “Бранил Тибулла, Феокрита”, “Не мог он Тацита <понять>”, “Не мог он Ливия <понять>”, “Не мог он Федра понимать”. Наличие в этих перечнях Вергилия, Биона, Тибулла, Феокрита естественно: никого из названных литераторов Пушкин особенно не жаловал. Но то, что в одном ряду с Тацитом и Ливием фигурирует Федр, представляет значительный интерес. Дело в том, что это едва ли не единственное пушкинское упоминание имени латинского баснописца. Мы знаем, что в библиотеке Пушкина был сборник басен Федра в русских переводах, но об отношении к нему поэта ничего не известно.

Легкость, с которой менялись имена разных литераторов, показывает, что их индивидуальность была Пушкину безразлична. Они служили указанием на принадлежность к известному типу литературы. С другой стороны, как полагал Д. П. Якубович, это и одна из черт образа Онегина: амплитуда называемых имен характерна как уровень, о котором свободно болтает любой денди, но и только.

Некоторые упоминания античных деятелей в романе побуждают задаться вопросом: чье отношение в них выражено – пушкинское или онегинское. Таковы, например, стихи о “науке страсти нежной, / Которую воспел Назон…”. Ю. М. Лотман считал, что упоминание непристойной дидактической поэмы Овидия “Наука любви» «резко снижает характер любовных увлечений Онегина”. Аналогичной точки зрения придерживался Ю. П. Суздальский. “В лицейской лирике, – писал он, – имя Овидия было символом легкой эротической поэзии… Поэтому, рисуя светскую жизнь Онегина, Пушкин употребляет имя Назона в том же символическом его значении”. Но элегическая тональность двух следующих стихов: “За что страдальцем кончил он / Свой век блестящий и мятежный” – иного происхождения. В нем характерные для Пушкина периода южной ссылки сопереживание судьбы Овидия, параллели между его участью и своей собственной. В декабре 1821 года было написано центральное произведение Овидиева цикла – послание “К Овидию”, – а менее чем через полтора года началась работа над “Евгением Онегиным”.

Вопрос о соотношении онегинского и пушкинского возникает и в связи с упоминанием Ювенала. По мнению Ю. М. Лотмана, “соединение имени Ювенала с небрежным «потолковать» и общий контекст рассуждения о слабом знании Онегиным латыни придают онегинским разговорам о Ювенале ироническую окраску, отделяя от аналогичных бесед декабристов”. К кому же относится пушкинская ирония: к Ювеналу или к Онегину? С 1816 года, когда в одном из первых дошедших до нас писем поэта он упомянул “гневную музу Ювенала”, до 1836-го, когда он писал о “Ювенальном негодовании” в одной из своих последних статей, его отношение к римскому сатирику было неизменно уважительным. Знаменитые строки “Не нужно мне гремящей лиры, / Вручи мне Ювеналов бич!” появились примерно тогда же, когда началась работа над “Евгением Онегиным”.