В кругах литературоведов. Мемуарные очерки

Н.Л. Бродский вообще не усматривал в этих словах иронии. «Потолковать о Ювенале, – писал он, – значило коснуться общественных язв, политического режима, беседовать о «гнете власти роковой», о «тиране», о «холопах венчанного солдата» и пр. Разумеется, Онегин мог толковать на подобные темы только в каком-либо кружке идейных друзей… Равнодушный к формальным элементам искусства, глухой к спорам о «звуках», Онегин предпочитал беседы на другие темы, он вступал в горячие «мужественные» споры

О Мирабо, об Мармонтеле,
О карбонарах, о Парни,
О Бейроне и Бенжамене,
Об генерале Жомини.

Пушкин изъял из окончательного текста эти стихи, но тот факт, что в вариантах к V строфе Онегин был представлен с подобного рода интересами – надо считать показательным”.

На наш взгляд, Н. Л. Бродский впадает здесь в противоположную крайность, удаляясь от истины в еще большей степени, чем Ю. М. Лотман. Если факт, что эти темы входили в круг интересов Онегина, показателен, то разве не показательно, что приведенная строфа оказалась исключена из окончательного текста? Хотя перечень этих писателей действительно “почти полностью входил в программу чтения либеральных молодых людей 1819-1820 годов”, имен, не приемлемых для цензуры, среди них нет, и вероятно предположить, что Пушкин в итоге пришел к выводу, что участие в этих “мужественных” спорах не соответствует облику молодого Онегина. В глаголе “потолковать” присутствует несомненный пренебрежительный оттенок, и все говорит о том, что адресован он не Ювеналу, а Онегину. Герой романа поверхностно знаком с римским сатириком, не намного лучше, чем с “Энеидой”, из которой помнил два стиха, и на большее, чем “потолковать” о нем, не способен.

Комментируя седьмую строфу первой главы: “Бранил Гомера, Феокрита…”, В. В. Набоков задавался вопросом: “Что у Гомера и Феокрита вызвало недовольство Онегина? Мы можем предположить, что Феокрита он бранил как слишком «сладкого», а Гомера – как «чрезмерного»”. Предположить можно все, что угодно, ибо мы обречены здесь остаться на уровне догадок. Если же говорить об отношении к Гомеру и Феокриту не Онегина, а Пушкина, то наиболее красноречиво само сопоставление этих двух имен. Гомер – один из кумиров Пушкина, предмет его неизменного восхищения. Его имя упоминается им десятки раз, и отношение к нему фокусируется в самом “Евгении Онегине”: “Как ты, божественный Омир, Ты, тридцати веков кумир!”

Совсем иное дело – Феокрит. Он интересовал Пушкина мало, упоминался им лишь несколько раз, а в письмах единожды – в черновике письма к Вяземскому, причем, насколько можно судить по контексту, он ставит в вину Андре Шенье его подражание Феокриту, а восклицание: “Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы?” – выражает восхищение не столько греческим поэтом, сколько Дельвигом, сумевшим возрастить в суровой России столь не привычные к ней греческие цветы. И то, что Пушкин был знаком с Феокритом по плохим французским переводам, и то, что его подражатели в XVIII веке культивировали далекую от действительности, чувствительно-слащавую буколическую поэзию, не могло увеличить симпатии Пушкина к греческому лирику»[107].

И вот ответ Гаспарова:

Дорогой Леонид Генрихович, мне хочется заступиться за Овидия: Вы несправедливо вслед за Лотманом называете «Науку любви» «непристойной». Вы ведь ее читали и знаете – по ней можно было научиться «разуверять, заставить верить» и т. д., по безукоризненному пушкинскому раскрытию, но не более того. Пушкин говорит: «Это у Онегина была не любовь, а игра в любовь». Снижение само собой разумеющееся, но не такое уж резкое. Упоминание Федра однозначно: Федр – очень простой автор. Это первый поэт, которого читают начинающие учиться латыни; не понять Федра – значит совсем не знать латыни, т. е. тогда из «Энеиды» Онегин не знал бы и двух строк; за эту натяжку вариант и был отброшен. Ливий и Тацит – другое дело, их Онегин (как и Пушкин) читал только по изданиям с паралл. французским переводом. Пренебрежение Пушкина к Феокриту у Вас, может быть, преувеличено – как и преклонение перед Гомером: «Омир-кумир» в «Онегине» стоит в слишком явном ироническом контексте. Наверное, самое большее, что можно сказать о строчке «Бранил Гомера, Феокрита», – это «бравировал равнодушием к кумирам и классицистических дедов, и сентименталистских отцов, а вместо этого держался последней моды самой высоколобой молодежи с ее Адамом Смитом»: видно, как Пушкин ощупью ищет подходящий ему уровень поверхностности Онегина. Насчет Ювенала я согласен с Вами и Лотманом; знаете ли Вы перевод Ю. Тувима, где Онегин чуть серьезнее: «Porowniac Plauta z Juvenalem, Dokonczyc list klasycznym vale’m…»? Спасибо Вам за Вашу статью – Вы даже не написали, из какого сборника этот ксерокс. Простите за промедление с ответом – я только в Новый год вернулся из командировки, где писал совместный с О. Роненом комментарий к Мандельштаму. Боюсь, что больше меня врачи уже не выпустят. Доброго Вам здоровья, сил и времени в Новом Году!