В кругах литературоведов. Мемуарные очерки

Первую из них осуществил Г. Товстоногов в ленинградском БДТ (в те времена – имени А. М. Горького). На дворе было начало 60-х годов, и трактовка пьесы вдохновлялась стремлением выразить протестный дух поколения, представители которого, к ним я причисляю и себя, получили прозвище «шестидесятники». Скандалы начались с премьеры. Дело в том, что перед началом спектакля над сценой высвечивался эпиграф – слова Пушкина: «Чорт догадал меня родиться в России с умом и талантом!». Разумеется, на режиссера посыпались патриотические упреки, какой-то передовой рабочий опубликовал по этому поводу возмущенное письмо в газете «Советская культура». А респектабельный рецензент журнала «Театральная жизнь» читал постановщику такие поучительные нотации: «Странно избран эпиграф к спектаклю <…> Эти горькие и несправедливые слова, вырвавшиеся у Пушкина в минуту гнева и отчаяния, конечно, говорят о трагедии лучших умов России той эпохи. Но выхваченные из исторического контекста и помещенные над порталом сцены как некий современный лозунг, они приобретают политически ложное звучание»[38].

Я же, считавший этот эпиграф находкой, убежденный в том, что он был и современным, и политически истинным, написал тогда ответное письмо в «Советскую культуру», в котором в самом благонадежном тоне, со ссылками на Чернышевского и Ленина, пытался взять под защиту и Пушкина, и Товстоногова. Мой ответ, разумеется, не напечатали, а редакция мне сообщила, что, дескать, обсуждать нечего, т. к. Товстоногов «прислушался к критике» и снял эпиграф. Когда я видел спектакль, эпиграфа уже не было. Но как только появились проблески так называемой гласности, режиссер открыто рассказал то, что, собственно говоря, было понятно и раньше: снять эпиграф его заставили. Эпиграф сняли, но бунтарский дух спектакля остался.

Актерский ансамбль был великолепен, в нем принимали участие лучшие силы этого замечательного театра. Софью играла совсем тогда молодая и блиставшая неотразимой красотой Т. Доронина, Фамусова – В. Полицеймако, Молчалина – К. Лавров, Репетилова – Е. Лебедев, Скалозуба – В. Стржельчик. Но звездой спектакли был, несомненно, С. Юрский, игравший Чацкого. Мне хотелось бы обойтись без громких слов, но я считаю, что и игра Юрского, и вся его трактовка этого образа были гениальны и знаменовали собой не просто новое слово, а в каком-то смысле поворотный пункт в многолетней сценической истории «Горя от ума».

Судите сами. Среди предшественников Юрского были такие актеры, как В. Каратыгин, П. Мочалов, А. Остужев, А. Сумбатов-Южин, Ю. Завадский, А. Ленский, В. Качалов, М. Прудкин. Все – красавцы, герои-любовники, излучающие обаяние. Как-то само собой разумелось: кто играет Ромео, тот играет и Чацкого. И великие режиссеры, ставившие эти спектакли, и великие актеры, игравшие в них главную роль, странным образом не задавались простым вопросом: как Софья, видя у своих ног такого несравненного мужчину, сочетающего в себе острый ум с обаятельной внешностью, может предпочесть ему кого-то другого. И вот Юрский, возможно, не без участия Товстоногова, сломал вековую и, казалось, нерушимую традицию и вывел на сцену некрасивого Чацкого: сутулого, сгорбленного, нескладного, с вытянутым лицом и противоестественно длинными руками. Эффект был потрясающим. В одной из рецензий, появившихся по свежим следам премьеры, говорилось: «Полноте, тот ли это Чацкий? Одна экзальтированная зрительница <…> не удержалась и в возмущенной простоте душевной воскликнула: “Господи! Это же совсем не тот! Того я помню очень хорошо!” И трудно было возразить ей»[39].

Да что там простодушные зрительницы! Я тогда регулярно бывал в Пушкинском Доме, в тот самый 1963 год, когда состоялась премьера «Горя от ума», выступал с докладом на заседании Пушкинской группы, общался с людьми, принадлежащими к элите тогдашнего литературоведения. В большей или меньшей мере Чацкий-Юрский ошеломил всех. Бросились перечитывать «Горе от ума» – нигде не сказано, что Чацкий должен быть красивым. Умным – само собой, но внешность главного героя комедии, сыгранного Юрским, грибоедовскому тексту никак не противоречила и ярко контрастировала с тем, как выглядели миловидный Молчалин и особенно красавчик Скалозуб. Одним словом, все стало на свои места.