В кругах литературоведов. Мемуарные очерки

Другое ефремовское развитие грибоедовской комедии – буфетчик Петруша, мельком упомянутый Лизой. Драматург отвел этому безмолвному персонажу значимое место в пьесе, он замыкает любовную цепь: Чацкий любит Софью, Софья – Молчалина, Молчалин – Лизу, Лиза – Петрушу. Он и здесь не произносит ни слова – Ефремов не досочиняет грибоедовский текст. Но он постоянно присутствует за своей буфетной стойкой и обретает над происходящим некую мистическую власть. «Уж не догадывается ли всесильный буфетчик, что в исторически близком будущем явится сюда “уплотнять” наследников Фамусова? Не иначе как тень булгаковского Шарикова маячит за спиною грибоедовского Петруши»[43].

Но вернемся к Фамусову. Соответствует ли трактовка его образа замыслу Грибоедова и тексту «Горя от ума»? Об этом стоит порассуждать. Хрестоматийно известна характеристика конфликта пьесы, данная драматургом в письме к Катенину: «…В моей комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего человека»[44]. Но присмотримся к тому, каким предстает Фамусов в «Горе от ума». Неужели глупцом? Вот он говорит Петрушке, которого, к слову сказать, не следует путать с мистическим буфетчиком:

Пиши: в четверг, одно уж к одному,
А может, в пятницу, а может, и в субботу,
Я должен у вдовы у докторши крестить,
Она не родила, но по расчету
По моему: должна родить[45]

.

Способен ли глупец на такой проницательный и конкретный анализ? Фамусов реалистически советует Чацкому, что ему следует делать, чтобы заполучить руку Софьи. Он со знанием дела объясняет своему молодому собеседнику действующие механизмы карьерного восхождения и имеет все основания завершить монолог ироническим призывом, в котором слились и уверенность в своей правоте и сознание своего превосходства: «Вы, нынешние, – ну-тка!». А реплика: «Что за комиссия, Создатель, / Быть взрослой дочери отцом!» – вообще, может быть, самое умное, что было сказано на русском языке.

Он искренне рад приезду Чацкого, посмеивается над его неспособностью увидеть в реальном свете окружающую действительность.

Его настойчивые просьбы попридержать язык в присутствии Скалозуба продиктованы именно заботой о том, чтобы сын его покойного друга не наболтал лишнего и не нажил себе неприятностей. В его словах о сумасшествии Чацкого: «Чего сомнительно? Я первый, я открыл!» – никакого разоблачительного пафоса, а лишь копеечное бахвальство, сродни уверению Добнинского: «Нет, Петр Иванович, это я сказал “Э”». А упрек, брошенный Софье: «Сама его безумцем называла!» – жалоба на незаслуженное недоверие неблагодарной дочери к потакающему ей отцу. Выкрик: «В Сенат подам, министрам, государю» – не угроза реакционера-крепостника, а бессильная самозащита обиженного отца.

Скандал в фамусовском семействе не социальный конфликт, а ссора между своими, которая скоро и безболезненно уладится. В этом Ефремов следует за трактовкой «Горя от ума» в щедринских очерках «В среде умеренности и аккуратности», где Молчалин так повествует о развитии событий, последовавших за финалом комедии: «Сам Александр Андреевич впоследствии сознался, что погорячился немного. Ведь он-таки женился на Софье-то Павловне да еще как доволен-то был!»[46] К этому ведет дело и Ефремов. В его спектакле Чацкий, потребовав карету, не убегает за кулисы, что неизменно делали его предшественники, и не падает в кресло, как Чацкий-Юрский, а бросается на колени рядом с Софьей, которая на коленях уже стоит, в руках у них длинные венчальные свечи, и чего им еще остается, как не получить родительское благословение?

Фамусов на это готов, и ощущение этой готовности передается нам, и во время последнего гневного монолога Чацкого – еще раз сошлюсь на А. Немзера – не его слушаешь, а сочувственно смотришь на готового разрыдаться толстяка в халате, который с такой грустью, с таким пониманием дочкиных причуд, с такой безнадежностью и такой готовностью все простить и со всеми помириться говорит: «Безумный! что он тут за чепуху молол! (Он что, мог всерьез подумать, что я могу свою дочь да и его обидеть?) Низкопоклонник! тесть! (Он считает, что это ничтожество Молчалин может заполучить мою Софьюшку и втереться в мою семью!) и про Москву так грозно! (Тут девушка страдает, а он все про свою дурацкую политику!) А ты меня решилась уморить!» Именно это, а не упоминание о никому не ведомой Марье Алексевне, завершает пьесу.